Дети наши

Жизнь
         то радует, то настораживает.
Но, вдыхая наш табачный чад,
дети ни о чем у нас не спрашивают.
Только смотрят.
Смотрят и молчат.
Не проймешь их
                       спорами и книгами.
Смотрят дети, начиная жить.
И молчат.
И никакими криками
их молчания
                 не заглушить.

«Славно карты выпали!..»

Славно карты выпали!
Действовать пора…
Выборы,
           выборы —
взрослая игра…
Долг давайте выполним, —
это так легко…
(Говорят,
           что к выборам
выбросят пивко.)
Выборы,
           выборы.
Урна в уголке.
(В бюллетене выданном
три кота в мешке…)
Жизнь проходит празднично,
нервно и смешно.
Ах, как это правильно,
что нам
          не дано
выбирать родителей, —
бог подаст.
И руководителей
чужих
государств.

Сказочка

Жил да был.
                 Жил да был.
Спал, работал, ел и пил.
Полюбил.
Разлюбил.
Плюнул! —
                снова жил да был…
Говорил себе не раз:
«Эх, махнуть бы на Кавказ!..»
Не собрался.
Не махнул…
Лямку буднично тянул.
Жил да был.
                 Жил да был.
Что-то знал да позабыл.
Ждал чего-то,
но потом —
дом, работа, снова дом.
То жара,
           то снега хруст.
А почтовый ящик пуст…
Жил да был.
Грустил.
Седел.
Брился.
В зеркало глядел
Никого к себе не звал.
В долг
         не брал и не давал.
Не любил ходить в кино,
но зато смотрел в окно
на людей
и на собак —
интересно, как-никак.
Жил да был.
                 Жил да был.
Вдруг пошел —
                     ковер купил!
От стены и до стены
с ворсом
           сказочной длины!
Красотища —
Бог ты мой!..
Прошлой слякотной зимой
так,
     без видимых причин —
умер,
отошел,
почил…
Зазвенел дверной звонок.
Двое
      принесли венок
(от месткома)
с лентой рыжей…
(Вот под этой ржавой крышей,
вот под этим серым небом
жил да был.)
А может, не был.

«В этой медленной осени чисто, просторно, легко…»

В этой медленной осени
                                 чисто,
                                         просторно,
                                                        легко.
В ней
особенно слышным
                           становится каждое слово.
Отдыхает земля.
И плывут облака высоко.
И вдоль улиц деревья
                             подчеркнуто рыжеголовы.
В этой осени варят варенье
                                     и жарят грибы.
В ней
        с лесною опушкой прощаются,
                                                  будто навечно.
Затеваются свадьбы.
Идет
      перестройка судьбы.
Из шкафов достаются
                              забытые теплые вещи…
А туманы все чаще
                          ползут с погрустневшей реки.
И на рынках
заманчиво высятся
                         дымные горы.
И гордятся загаром
                          недавние отпускники.
И убавился день.
И прибавилось
                    мокрой погоды…
В этой осени
                 есть еще множество
                                            горьких примет:
в ней,
как будто в театре абсурда
                                   на призрачной сцене,
до сих пор к перелету готовятся
стаи ракет,
этот город и улицы эти
                               держа
                                       на прицеле.

Общежитие

Ау,
    общежитье, «общага»!
Казнило ты нас и прощало.
Спокойно,
              невелеречиво
ты нас ежедневно учило.
Друг друга ты нам открывало.
И верило, и согревало.
(Хоть больше гудели,
                            чем грели
слезящиеся батареи…)
Ау, общежитье, «общага»!
Ты многого не обещало.
А малого
            мы не хотели.
И звезды над нами летели.
Нам было уверенно вместе.
Мы жить собирались
лет двести…
Ау, общежитье, «общага»!..
Нас жизнь развела беспощадно.
До возраста
                повыбивала,
как будто война бушевала.
Один —
           корифей баскетбола —
уехал учителем в школу.
И, в глушь забредя по малину,
нарвался
            на старую мину.
Другого холодной весною
на Ладоге смыло волною.
А третий любви не добился
взаимной.
И попросту спился.
Растаял
          почти незаметно…
А тогда
все мы были бессмертны.