«Мне уже в который раз…»

Мне уже в который раз
снится тот же самый сон:
затемненные дома
спину горбят.
До второго этажа
                       город снегом занесен —
неживой,
не простой,
старый город.
Долгой полночью накрыт.
Звездным инеем согрет.
На плечах моей земли —
                                  снег налипший.
Будто он —
               за тыщу зим.
Будто он —
               на тыщу лет.
Только я и сквозь него —
                                  слышу!
                                           Слышу!
Продирается трава!
Продирается,
                  крича!
Так
продрогшее зверье
                         рвется к снеди.
У меня в ушах звенит
                             боль зеленого луча.
Я ползу,
я плыву
          в темном снеге.
Я хочу спасти в траве
                             молчаливых светляков.
Но грохочет надо мной
мир уставший!
До травы,
как до весны,
                 невозможно далеко.
Далеко-далеко.
Даже дальше.
Нет еще других времен.
Нет еще других погод.
Лишь зыбучая метель
                             впала в ярость…
Это —
         очень старый сон.
Это —
         сорок первый год.
Это —
         карточки на хлеб
потерялись.

«У киоска поет Отелло…»

У киоска
            поет Отелло
над изящным трупом жены…
Все
    транзисторные антенны,
будто шпаги,
обнажены!
Из нахохлившихся домишек,
из садов,
           из любой квартиры,
из карманов и из подмышек
лезут песни,
льются мотивы!
То в цветном восточном обличье,
то мерцающие,
                    как свеча,
то приказывая,
то мурлыча,
то покрикивая,
то шепча.
Оголтелые,
              злые,
                    зыбкие…
Слышишь:
снова на весь квартал
с бабьей грустью Людмилы Зыкиной
соревнуется
                Ив Монтан…
Сквозь него проступает
                               ария.
А за этой арией следом
гром
      Ансамбля Советской Армии
кроет с жаром
по диксилендам!..
Треск морзяночного гороха
в перерывах —
                    вместо отдушины…
Так планета многоголоса,
будто этих планет —
                            полдюжины!
Усмехаются люди муторно.
Спят с транзисторами под головой…
И своя у каждого
                       музыка.
Свои песенки.
Выбор свой.

«Хочешь – милуй…»

Хочешь – милуй,
хочешь – казни.
Только будут слова
                         просты:
дай взаймы из твоей казны
хоть немножечко
                       доброты.
Потому что моя
почти
на исходе.
             На самом дне.
Погубить ее,
не спасти —
как с тобою
                расстаться мне!..
Складки,
            врезанные у рта,
вековая тяжесть в руках…
Пусть для умников
доброта
вновь останется
                     в дураках!..
Простучит по льдинам апрель,
все следы на снегу замыв…
Все равно мы
                  будем добрей
к людям,
кроме себя самих!
Все равно мы
                  будем нести
доброту
в снеговую жуть!..
Ты казнить меня
погоди.
Может,
         я еще пригожусь.

«Приходит врач, на воробья похожий…»

Приходит врач, на воробья похожий,
и прыгает смешно перед постелью.
И клювиком выстукивает грудь.
И маленькими крылышками машет.
– Ну, как дела? —
                         чирикает привычно. —
Есть жалобы?.. —
Я отвечаю:
               – Есть.
Есть жалобы.
Есть очень много жалоб…
Вот, – говорю, —
                         не прыгал с парашютом…
Вот, – говорю, —
                         на лошади не ездил…
По проволоке в цирке не ходил…
Он морщится:
– Да бросьте вы!
Не надо!
Ведь я серьезно…
– Я серьезно тоже.
Послушайте, великолепный доктор:
когда-то в Омске
                      у большой реки
мальчишка жил,
затравленный войною…
Он так мечтал о небе —
                                синем-синем!
О невозможно белом парашюте,
качающемся в теплой тишине…
Еще мечтал он
                    о ночных погонях!
О странном,
древнем ощущенье скачки,
когда подпрыгивает сердце к горлу
и ноги прирастают к стременам!..
Он цирк любил.
И в нем —
              не акробатов,
не клоунов,
не львов,
           больших и грустных,
а девочку,
            шагающую мягко
по воздуху,
              спрессованному в нить.
О, как он после представлений клялся:
«Я научусь!
И я пойду за нею!..»
Вы скажете:
               «Но это все наивно…»
Да-да, конечно.
Это все наивно.
Мы —
         взрослые —
                         мечтаем по-другому
и о другом…
Мечта приходит к нам
еще неосязаемой,
                       неясной,
невидимой,
неназванной,
                 как правнук.
И остается в нас до исполненья.
Или до смерти.
Это все равно.
Мы без мечты немыслимы.
                                    Бессильны.
Но если исполняется она,
за ней – как ослепление —
другая!..
Исполнилось лишь самое начало.
Любовь исполнилась
и крик ребенка.
Исполнились друзья,
                            дороги,
                                      дали.
Не все дороги
и не все друзья, —
я это понимаю!..
Только где-то
живут мечты —
                     наивные, смешные, —
с которых мы и начали мечтать.
Они нам в спины смотрят долго-долго —
вдруг обернемся
и «спасибо» скажем.
Рукой взмахнем:
                     «Счастливо.
                                    Оставайтесь…
Простите за измену.
Мы спешим…»
Но, может, это даже не измена?!
…А доктор
              собирает чемоданчик.
Молчит и улыбается по-птичьи.
Уходит.
И уже у самой двери
он тихо говорит:
– А я мечтал…
давно когда-то…
                     вырастить
                                  овчарку…
А после
          подарить погранзаставе…
И не успел… —
Действительно, смешно.