5. Когда отчаялся…

Кукушка:
            «Ку-ку!
Живи на земле…»
А палец —
               к курку.
А горло —
               к петле.
А небо —
             к дождю
(галоши надень)…
Сгибаясь,
            тащу
две тыщи недель.
Две тыщи суббот
(взвали,
если жив).
Следы
        от зубов
своих
       и чужих.
Все отблески
                 гроз
на глади
           стола.
И тихий вопрос:
«Зачем ты
была?..»
Несу на горбу, —
не сгинув
едва, —
чужую
         судьбу,
слепые        
         слова.
Кукушка:
            «Ку-ку!
Останься.
Прошу…»
А я
    не могу.
А я
    ухожу.
Цветы в изголовье,
и тень на лице.
И ночь
         на изломе.
И пуля
в конце.
…А ты все время —
                          вверх,
все ближе,
             ближе.
Из-под закрытых век
тебя я вижу.
Идешь,
         как инвалид,
ступаешь ватно.
И кто заговорит, —
уже
    не важно.
Не важно,
             кто начнет,
а кто продолжит.
Себя
      перешагнет.
Жизнь
подытожит.
Взойдет на перевал.
Вернет,
отчаясь,
затасканным
                словам
первоначальность.

6. Когда выжил…

Что я?!
         Что это я?!
                       Да что я?!
В воспаленном:
«То…
иль не то?..»
Выбрал
          самое распростое.
Проще пива.
Глупей лото…
Расплываюсь
                  в слезливом трансе.
Вопли кончены.
Не берет…
Вы
    орите!
А я
наорался
на десяток годов
                      вперед.
По озерной метельной глади
прет
весенних недель
                      орда.
Все будильники мира,
                             гряньте!
И замолкните
навсегда.
Лишним криком
                      эпоха скомкана,
смята
грохотом календаря…
Да отсохнет
                язык
                      у колокола,
если он трезвонит
зазря!..
Реки движутся
                   в каменных шорах,
дни уходят в небытие…
Крик
       устал.
Да здравствует
шепот
двух людей:
его
и ее.
…Застыла у дверей.
Теперь
         помедли.
Невыносимой тишине поверь.
Вчера меж нами
                     были
                            километры.
Сегодня —
только тоненькая дверь.
Подмигивают фонари спросонок.
Над зимней ночью
                         взмахи снежных крыл.
Нам очень скоро сорок.
Очень сорок…
Войди в свой дом.
Я двери отворил.

Посвящение

1. «Поехали!..»

Мне нравится,
                   как он сказал:
                                     «Поехали!..»
(Лихой ямщик.
Солома в бороде.)
Пошло по свету отзвуками,
                                    эхами,
рассказами,
кругами по воде…
…И Главного конструктора знобило.
И космодром был
                        напряженно пуст.
«Поехали!» —
такое слово
               было.
Но перед этим прозвучало:
«Пуск!!.»
…И сердце билось не внутри,
                                       а возле.
И было незнакомо и смешно.
А он ремень поправил,
будто вожжи,
и про себя губами чмокнул:
                                     «Но-о-о!..»
И широко,
              размашисто,
                              стотонно,
надежд не оставляя
                          на потом,
с оттяжкой
              по умытому бетону
вдруг стегануло
огненным кнутом!
И грохнул рев!
И забурлила ярость!
Закрыла небо
                  дымная стена…
Земля
        вогнулась чуть,
и,
распрямляясь,
ракету подтолкнула.
А она
во власти
            неожиданного бунта,
божественному куполу под стать,
так отрывалась от земли,
                                 как будто
раздумывала:
сто?ит ли
взлетать?..
И все-таки она решила:
                                «Надо!..»
Запарена,
по-бабьи тяжела,
сейчас
        она
            рожала
                     космонавта!
Единственного.
Первого…
Пошла!
Пошла, родная!..
…Дальше было просто.
Работа.
И не более того…
Он медлил,
               отвечая на вопросы,
не думая,
что все слова его
войдут в века,
                  подхватятся поэтами,
забронзовев,
надоедят глазам…
Мне нравится,
                   как он сказал:
                                     «Поехали!..»
А главное:
он сделал,
как сказал!