Семья будет рада.

Теперь никаких долгих рейсов.

Он устроится куда — нибудь на пассажирские перевозки, благо его там с радостью примут…

Три километра от Диспетчерской до космо — вокзала, полчаса знакомства со своим миром, новая встреча с самим собой.

Джил посмотрел вперед.

Темно — синий купол космо — вокзала высился перед ним огромной полу сферой, сверкал стеклом высоких окон и там, на хорошо различимой площадке, замерли в ожидании пассажиров, толстые «сигары» авиагравов. Две высокие эстакады скоростных поездов застыли в дрожащем воздухе, высились над ослепительно сверкающим бетоном двумя желтыми, прямыми, как стрела, ветками.

Одинокая фигурка двигалась Джилу навстречу.

Дана.

На ней было летнее легкое платье — салатового цвета, с белым, тонким пояском на талии. Ее белые туфельки мелькали в такт ее шагам. Светлые волосы Даны казались пухом одуванчика.

Дана — ландыш.

Дана — одуванчик.

Встретились.

Джил хотел поцеловать жену, но она мягко отстранилась, сделала шаг назад.

Лицо Даны было спокойным.

— Что — нибудь с Джилом?

— Нет, — Дана отвела рукой, спадающую ей на глаза светлую челку: — Он в детском лагере. Отдыхает. Я встречаю тебя одна, Джил. Здравствуй.

Они смотрели друг другу в глаза, и между ними возникла некая звенящая неопределенностью, пустота.

— Пойдем, — сказала она.

Они двинулись к космо — вокзалу, не спеша.

— Я подал в отставку, — Джил попытался улыбнуться ей, но улыбка получилась неискренняя: — С Глубоким флотом покончено.

— Я рада за тебя, Джил. Ты кое — что начал понимать.

Она какое — то время молчала, шагая рядом с ним — легкая, спокойная, чужая.

— Джил. Я ждала тебя годами. Ты должен знать — мы уже не муж и жена. Я ушла от тебя к другому человеку и мы любим друг друга. Я не упрекаю тебя ни в чем, просто так не могло тянуться вечно — ты в космосе, у тебя своя жизнь, а я с Джилом — младшим здесь одна, брошенная.

— Что? Ты…

— Джил, ты слышал. Теперь я любима и я люблю. Это все, что тебе надо знать, Джил. С сыном можешь встречаться, когда захочешь. Он очень любит тебя, Джил, очень тебя ждет. Всегда. Я привезу его в твой родительский дом. Это его парусник? — Она мельком глянула на сумку Джила: — Я не хочу, чтобы мы с тобой стали делить сына, это жестоко и неправильно…

— Да. Неправильно.

Она продолжала говорить, обращаясь к Джилу спокойно, не нервничала, как будто все слова уже были заранее обдуманны ею, приготовлены для него.

Но Джил уже не слушал ее.

Он видел перед собой светящуюся глыбу астероида, висящую в черной пустоте, когда челнок уносил их к «Дальнему» — прочь от железного мертвеца, и слушал свои мысли, которые думал в тот момент — горячие от ярости и стыда:

«Я не забуду вас никогда. Не забуду, не забуду…»

Он остановился.

Мир, его родной мир, не принял его. И это небо не стало своим, как прежде.

Мир осыпался к его ногам острыми, сверкающими осколками, с грохотом, звоном и лязгом.

Дана прошла несколько шагов вперед, потом остановилась и, оглянувшись назад, сказала:

— Ты опоздал, Джил. Ты опоздал жить.

Она ушла.

Джил стоял, как истукан — не двигаясь, почти не дышал.

Он стоял глядя перед собой, стоял, сдерживая рвущийся из груди крик.

Уже вечерело.

Светило — большое и яркое, коснулось своим краем горизонта. Там, за заросшей травой ложбиной, начинался глухой, темнеющий лес, а слева под пологим холмом, текла тихая, темная река.

Он шел к лесу, не оглядываясь по сторонам, шел не спеша, слушая щебет далеких, невидимых птиц, смотрел на сухую, шуршащую под его ногами траву, вдыхал запахи цветов и сухой, пыльной земли.

На кожаном поясе Брика болталась бьющаяся о его мохнатую ляжку алюминиевая, плоская фляжка, небольшая сумка тянула правый бок.

Дул тихий спокойный вечерний ветерок и Брику казалось, что этот мир — шумный и крикливый, успокаивался, погружаясь в дрему, готовился уснуть до следующего утра.

Так всегда.

На смену буйству приходит усталость.

Он вспомнил свою молодость и тот необузданный подъем сил, который толкал его вперед, нес на своих руках в неизведанные дали мира, внушал ему чувство радости и надежды на новое, доброе.

И еще было любопытство.

Брик в юности был любопытным драком.

Пока с возрастом к нему не пришел опыт.

Он достиг леса, свернул влево к реке, и пошел мимо деревьев и кустов, собирая мехом сухие, колючие репьи.

От реки тянуло сыростью и влагой, там он останется на ночлег.

Место Лайксу.

Здесь она умерла.

Отсюда она ушла в другой мир, к другому небу, к другому Светилу.

Брик давно не был здесь.

И еще.

Он часто думал, глядя на звезды, когда рядом с ним никого не было, и ничто не могло вторгнуться в его чувства и мысли, помешать думать о ней — помнит ли она его сейчас? Думает ли о нем? Может в том далеком, не доступном отсюда мире, память о прошлом стирается так же, как вчерашний, полный событиями день?

Что он теперь для нее?

Брик верил — они встретятся, там, очень далеко, в мире, который нельзя увидеть с Ора, даже если сильно захотеть, нельзя потрогать, осязать, но можно, если тихо сидеть в ночи, когда вокруг нет никого, кроме звезд, то можно услышать тот мир, и даже на мгновение прикоснуться к нему — незримому, вечному, легкому, как летящий пух деревьев.

Он вышел к реке.

Вода в ней потемнела — тихое течение, почти не слышимый шелест волн о глиняный берег. Пахло водорослями и рыбой.

И было свежо.

Он шел по самой кромке воды и за ним оставались круглые следы лап — ног. Промокшие и отяжелевшие от воды, редкие ветки — почерневшие, без листьев, лежали в глине, блекло отсвечивали.

Было спокойно, тихо и торжественно.

Брик дошел до небольшого холма, за которым сразу начинались деревья леса, остановился у старой, кривой коряги, торчавшей из воды в шаге от берега и тихо вздохнул.

Он постоял так, глядя куда — то в глубь темной воды и произнес:

— Здравствуй.

Брик прислушался к себе.

Не было горечи и чувства утраты. Ему было хорошо и покойно, словно он пришел откуда — то издалека домой.

Отойдя под земляной бугор, из которого торчало одинокое, лысое деревце, Брик тяжело опустился на жухлую траву и, откинувшись назад, прислонился к стволу дерева, закрыл глаза.

Еще рано.

Еще не видны звезды.

Их еще загораживает темнеющее, синее небо Ора.

Лайксу.

Конечно же, ее здесь не могло сейчас быть. Но Брик верил, что в то время, когда он думает о ней, то там, в далеком радостном мире, Лайксу вспоминает о нем, и они словно приближаются друг к другу, знают мысли и чувства друг друга, могут взяться за руки и идти куда — то, ни о чем не заботясь — просто и легко…

Брик уснул.

Ему снился сон.

Высокое синее небо, наполненное звоном покоя, висит над ними — вечное, мирное, и они с Лайксу идут рядом, и свежий ветер обдувает их лица, и впереди только мир и простота жизни — легкой и радостной.

Разве они расставались?

Нет.

То был сон — дурной, нехороший сон, который гонится прочь осуществленной надеждой, и уже не помнится, потому, что они вместе и никогда не расстанутся…

Он проснулся внезапно, от голосов — резких, чуждых, лишних здесь. Брик открыл глаза и еще, не придя в себя ото сна, заморгал часто, не понимая, как он здесь очутился.

Луна заливала все вокруг бледным, стальным светом, разделяя краски и оттенки мира на черное и светло — серое, вода в реке блестела, как гладкий металл.

Их было пятеро.

Люди.

Они стояли рядом с Бриком, в нескольких шагах — по двое с каждой стороны и один прямо перед ним — тощий, в расстегнутой светлой рубашке, он держал в левой руке рюкзак, а в правой удочку, уперев ее рукоятку в землю.

Брик медленно поднялся.

— Он все — таки проснулся, — произнес один из тех, что стоял слева от Брика: — Ночь, а он спит. Мышей не ловит.