Пара минут и солнце скрывается за черным диском, пылает придавленными краями. Будто тянется к нам тонкими пальцами и просит о помощи.

В гнетущей темноте голос епископа слышен всем, соседняя улица содрогается от его приказа:

– Убить, – без тени сожаления и сочувствия. Он уже проверил, отобрал, освятил, вычленил обреченного.

Не даю себе времени на сомнения и бросаюсь обратно в лазарет, в палату. В ней четыре женщины не обращают внимания на четырех детей. Матери мертвы, но новорожденные кричат и тянутся к чему-то неразличимому на потолке.

Кошмар наяву. В одиночку тут не справиться. Можно запихнуть их в мешок, корзину, где бы грузовик найти?

Мелькает красный плащ. Не успеешь свистнуть, помощь уже рядом.

Константин сгребает двух малюток, заворачивает в простыни и выносит из лазарета. Стараюсь не думать о женских телах, скинутых с кроватей.

Стараюсь не обращать внимание на мелькание сестер и послушников в коридорах, от которых мы отбиваемся, словно от одержимых. На улице ждет кэб. Четверо из тринадцати внутри. Через секунду подлетает Белл с тремя детьми. Семеро.

Сэмюэл Уилберфорс появляется на пороге госпиталя. Он облачен в белую длинную рясу. По ее кроям идет мелкая строчка золотом. На голове – тиара. Высокая яйцеобразная корона, увенчанная небольшим крестом и тремя венцами. Это он так вырядился детей кромсать?! Не знаю даже, что меня больше возмущает: его вычурный наряд или приказ убить одного из младенцев. А епископ перекидывает одну из лент Тиары за спину и величественно произносит:

– Всех забирать необязательно.

– Я не знаю, кому вы вынесли смертный приговор, Ваше Преосвященство.

– Вас провоцируют, сестра Литиция. И вы своим безумием захлестнули Преподобного Константина и постороннего человека.

– Не знаю, что здесь происходит, но вы точно не правы! – кричит Джозеф Белл, отталкивает епископа и убегает в лазарет.

Мой напарник колеблется, в зеленых глазах появляется сомнение. Все-таки тьма не зря накрыла город. Это предостережение.

Вопрос только: «Кто не прав»?

– Они похищают детей!!! Лови их! – кричат люди на улице. Они сигнализируют полицейским. Представители закона выруливают из соседнего проулка и несутся в нашу сторону. Как обычно – очень вовремя. Как всегда – не разбираясь.

Константин прыгает на подножку, стегает лошадей, и мы бросаем Джозефа Белла на произвол судьбы. Он хирург как-нибудь отбрехается.

У меня все мысли уходят на то, как удержать орущих детей на месте, не дать им рассыпаться по полу.

Единственное место, где нам могут помочь, единственное место, куда мы можем, но не должны ехать, это монастырь Святого Павла.

И мы это понимаем.

Но, даже если там нас примут, настоятельница Аврора будет на стороне Уилберфорса.

Он – длань Ватикана, голос Бога, колено Всевышнего. Часть тела, которую я не буду упоминать – вот кто он!

Внезапно повозка останавливается. Выглядываю из-под навеса, чтобы спросить, почему тормозим. Уехали мы недалеко, толпа горожан перегородила дорогу. Их лица злые и возмущенные. Каким бы протухшим ни был этот город, детей тут в обиду не дадут.

Небо сверкает молнией. Первые капли падают на лицо, с раздражением смахиваю их, вытираю руки об юбку. Пальцы красные, а дождь тягучий, словно сопли мамонта.

Причасти меня Кадыров, это же кровь!

Люди перед кэбом ругаются сильнее прежнего.

Со стороны лазарета крики громче, чем с нашей. Сестры бегут из него, теряя вейлы. По пятам за ними скачут воскресшие проститутки. Голые телеса сверкают немытостью.

– Бубонная чума, – подает голос Константин. У меня мокрая только голова. У него – всё от макушки до пяток. Он так и стоит на месте кучера, без зонта и капюшона. Кровь стекает по его лицу под воротник, сочится по губам.

Три знамения за расчетный час. Не многовато ли? Даже для Лондона.

Напарник заставляет лошадь пятиться, но животное испугано криками, подозрительными осадками и признаками зомби на периферии. Через три шага будущая колбаса встает на дыбы и рвет уздечку из рук Константина.

Толпа расступается, пропуская всадника на тощем коне. Он подскакивает к кэбу, заглядывает под навес и небрежно, схватив за маленькую ручонку, забирает одного из детей. Наездник небольшого роста, худой, у него лицо семилетней девочки по имени Флёр. Только вместо глаз ребенка – горизонтальная черная бездна.

Я успеваю перехватить ее руку. Заламываю, чтобы суставы вышли из пазов. Но девочке все равно. У нее во второй руке коса, мокрая от крови. Небольшая, но очень напоминающая ту, которой в поле рожь косят. Для Всадника Смерти нет ничего желаннее, чем чья-то жизнь.

Она бьет меня в грудную клетку лезвием. Пространство кэба слишком маленькое. Сзади дети. И я не могу увернуться. Вместо того, чтобы закрыться, через карман плаща стреляю ей в живот. Но каким-то хреном попадаю в лошадь, вставшую на дыбы. Что за непруха-то!? Жду боли. Но вижу спину Константина.

Он перелетает через крышу и бросается на девку, возомнившую себя Смертью. Движения точные, но замечаю, что он не доводит их до конца. А вот Флёр себя не сдерживает. Рубит наотмашь.

Пока напарник отвлекает малолетнюю колхозницу, перехватываю поводья и разворачиваю лошадь. Бросить бы животное. Но куда деть шесть крикливых свертков?!

Один, кстати, так и болтается в руках Флёр. Девочка чуть ли не отбивается младенцем от Богомола. Меня возмущает такое отношение к теоретическому Антихристу. Но у Флер ребенок вместо щита и меча одновременно.

Конина её похожа на покосившийся забор, обтянутый кожей, но не падает. Наоборот, топчет костлявыми окончаниями тело моего напарника!

Паника разрастается, пропитавшаяся алыми каплями. Люди разбегаются по переулкам, прячутся по домам. И на губах у них одно и то же слово:

– Чума!

Не стоит долго думать. Как всегда, первый псалом №12:

Доколе, Господи, будешь забывать меня вконец,

доколе будешь скрывать лице Твое от меня?

Константин загорается лампочкой, светлячком и надеждой. Он вымазан в крови с ног до головы, как, впрочем, и всё на площади.

Констебли с энтузиазмом дубасят проституток.

Зомби топают к нам, но медленно, встречая на пути сопротивление монахов, отпевающих всех подряд.

Копыта лошади, а потом и колеса кэба давят сразу двоих восставших. Останавливаюсь перед лазаретом, перед уничтожающим взглядом епископа Кентерберийского. Он весь – одно сплошное неодобрение.

«Я же говорил», – выражение его лица красноречивее упреков. Простите, извиниться не могу, рот молитвы читает. Помог бы лучше!

Епископ на мое замешательство разводит руками, расправляет за спиной белоснежные крылья и сияет на все пространство чистым светом. Глаза, кончики пальцев, даже поясница испускают лучи света, которые почти затмевают крылья, размахом в два метра.

Вот вам и ангел, дорогие лондонцы. Запись на фотосессию в личку. Но пленку он вам точно пересветит.

На последних словах псалма, свет от ангела растекается по округе полусферой, даруя узнаваемое тепло.

Всепрощающее.

Я помню его. Он ассоциируется у меня с воскрешением.

Мне свет дарит покой и умиротворение. Зомби чувствуют то же самое, только подняться с земли уже не могут. Умиротворение в прямом смысле творит смерть.

Дождь прекращается.

Солнце медленно выползает из-за темного блина. Но его тут же скрывают тучи. Светлее не становится, наоборот, полутьма теперь постоянная. И это страшнее затмения.

Всадница Смерти с инвентарем в руке отступает с поля боя, унося ребенка, что запустит конец света.

Кажется, правда не на моей стороне.

Но важнее: Константин остается на земле. Истерзанный, разорванный.

Бегу к нему, оставив детей в кэбе, мимо покорёженных тел, мимо застывших полицейских: