Петр Николаевич появился вскоре: Гесс, попросивший полового подать чашку чая — пешая прогулка немножко оледенила Вадима Арнольдовича, — допить эту чашку не успел.

— Вадим Арнольдович?

Гесс поднял взгляд и сразу же столкнулся им с недовольным взглядом своенравного владельца «Анькиного».

— Какими судьбами под скромной кровлей? — Петр Николаевич, человек, вообще-то, и состоятельный, и образованный, с обиходными поговорками и устойчивыми словесными формами не церемонился так же, как не церемонился и в выражении своего недовольства.

— Петр Николаевич! — Гесс встал из-за стола. — Юрий Михайлович вам сообщил…

— Я ожидаю его сиятельство, но вы-то здесь почему?

Беспокойство, оставившее было Вадима Арнольдовича за чаем, вновь завладело им, неприятно сжав сердце и ухнув куда-то в желудок. Не будучи робким — даже наоборот: будучи смелым; иной раз — до отчаяния, — Вадим Арнольдович неизменно робел перед владельцем «Анькиного». Почему? — а Бог его весть: по-видимому, у каждого человека есть такой визави, который его почему-то подавляет. Впрочем — оправдания ради Вадима Арнольдовича, — нужно сказать, что Петр Николаевич оказывал такое же магическое воздействие почти на любого.

— Юрий Михайлович прийти не смог. Мы разрываемся на части. Дело чрезвычайно важности, а людей не хватает. Да вы и сами знаете наши обстоятельства…

Петр Николаевич вздернул брови, отчего решимость Вадима Арнольдовича совсем опустилась куда-то к пяткам:

— Вот как? Значит, то, что я могу сообщить — не знаю, впрочем, о чем вообще идет речь, — имеет роль второстепенную по сравнению с тем, чем занят прямо сейчас его сиятельство?

От такой трактовки его слов Вадим Арнольдович растерялся, не зная, как загладить допущенную им бестактность. Он стоял, молча глядя на кабатчика, а его лицо наливалось красным. Особенно покраснели уши: они буквально горели, да так, что, не удержавшись, Вадим Арнольдович ухватился пальцами за мочку правого уха и начал беспомощно ее теребить.

К счастью для верного помощника «нашего князя» Петр Николаевич в это утро почему-то не был склонен излишне «драматизировать» ситуацию. Смущение Гесса его вполне удовлетворило, и он, смягчив выражение только что недовольного взгляда, уже вполне благодушно кивнул головой куда-то в сторону, ухватил Гесса за рукав и повлек за собою прочь из «кабинетов».

— Ну-с, выкладывайте: чем могу быть полезным?

Вадим Арнольдович уселся на предложенный ему стул в личной квартире — позади кабака — Петра Николаевича. Сам Петр Николаевич остался стоять.

— Нас интересуют братья Мякинины. Знаете таких?

— Как ни странно, да. — Владелец «Анькиного» едва заметно улыбнулся. — Вообще-то они не из тех, кого можно назвать завсегдатаями заведений… гм… подобных моим. Особенно младшего: этот-то и возрастом еще не вышел. Чистая публика. Слишком чистая!

Гесс насторожился: не стал бы Петр Николаевич без нужды подчеркивать интонацией то или иное определение.

— Что вы имеете в виду?

И снова Петр Николаевич едва заметно улыбнулся:

— Люди они не богатые, но с претензиями. Понимаете, о чем это я? Англичане таких называют эфит сноаб.

Гесс удивленно было посмотрел на Петра Николаевича, но тут же потупился, сообразив перевод и побоявшись вызвать приступ гнева намеками на дурное произношение[145].

— Кажется, понимаю.

Петр Николаевич кивнул:

— Да, вам должна быть знакома эта порода. И по роду службы, и… вообще.

Гесс, верно поняв намек на пренебрежение к нему самому со стороны тех людей, которые ничем, по большому счету, от него не отличались — ни происхождением, ни образованием, ни заслугами, — но занимали в обществе куда более высокое положение в силу возможности вести паразитический образ жизни, не обиделся. Даже наоборот: впервые за утро он улыбнулся, ответив на очередную едва заметную улыбку Петра Николаевича. И тут же почувствовал себя проще и легче: его смущение перед Петром Николаевичем исчезло; владелец «Анькиного» предстал перед ним в совершенно ином обличии: именно в том, которое и было его настоящим — человека доброго и, в целом, снисходительного.

— Такие люди, как Мякинины, — продолжал, между тем, этот добрый человек, — по заведениям, подобным моему, обычно не ходят: брезгуют. Им подавай совсем другую обстановку. И кухню, разумеется, хотя, по чести, они не в состоянии отличить мерло от баварского пива. — Тут Петр Николаевич невольно поморщился и машинально взглянул в потолок, за которым располагалась пивная акционерного общества «Бавария». — А это много о чем говорит. Если человек, которому нравятся щи, насильно вливает в себя суп о лэ[146]…

Это Гесс понял сразу, хотя в душе все равно подивился: раньше он как-то не замечал за Петром Николаевичем склонность направо и налево сыпать иностранными словечками.

— …а вместо кваса берет соду[147], какой же он джентльмен? Но самое забавное даже не в этом. Куда смешнее то, с каким выражением лица смотрит такой человек на воблу и кружку, хотя отвернись от него, и тут же треск за ушами услышишь!

Тут оба — и Гесс, и Петр Николаевич — улыбнулись друг другу совершенно открыто.

— И тем удивительней было то, что старший, Алексей Вениаминович, ходил ко мне регулярно в последний… да нет: и не год даже, а уже поболе будет. И младшего нередко приводил. Младший, кстати, попроще: кушал с видимым удовольствием. Но что-то не видно их больше. Правда, и времени не так уж много прошло с последнего их визита, а всё же: буквально на днях их тут дожидались, но они так и не пришли.

Гесс встрепенулся:

— Кто дожидался?

Петр Николаевич прищурился, сразу поняв, что не столько Мякинины, сколько их «сотрапезники» интересуют Владимира Арнольдовича:

— Значит, больше и не придут?

Поколебавшись, Гесс ответил прямо — скрываться не было смысла:

— Не придут, Петр Николаевич. Убили младшего. А старший прямо у нас в участке сам себя бритвой по горлу зарезал.

Владелец «Анькиного» не стал разыгрывать сочувствие к молодым людям или потрясение их страшной участью: как Гессу не было смысла скрываться от него самого, так и ему самому не было смысла устраивать спектакль перед Гессом. Просто прищур его глаз немного увеличился, а сам он прошелся по комнате — задумчиво и неторопливо.

— Вот как. Ну, что же: чего-то подобного можно было ожидать!

— Почему?

— Уж больно с нехорошей компанией они связались. Зачем иначе, как вы думаете, они ходили ко мне? Вот что, — Петр Николаевич поставил второй стул прямо напротив того, на котором сидел Гесс, и сел на него «верхом»: положив руки на спинку и немного сгорбившись. — Давайте начистоту. К кому именно вы подбираетесь: к Кальбергу или Молжанинову?

Вадим Арнольдович, не ожидавший ничего подобного, буквально подскочил:

— Кальберг? Они встречались с Кальбергом? А Молжанинов тут причем?

Петр Николаевич, тоже не ожидавший ничего подобного — столь бурная реакция Гесса застала его врасплох, — выпрямил сгорбленную спину и с удивлением посмотрел Гессу прямо в глаза:

— Вы что же: и впрямь ничего не знаете?

— Петр Николаевич, — Вадим Арнольдович едва ли не взмолился, — о чем вы говорите?!

Владелец «Анькиного» опять немного сгорбился и пробормотал:

— Ну и дела!

— Петр Николаевич!

— Нет, Вадим Арнольдович: ни с Кальбергом, ни с Молжаниновым Мякинины тут не встречались. Сами понимаете: это уже было бы слишком. Правда, барон, как говорят, большого аристократа из себя не строит, хотя вот он и мог бы, но Молжанинов — совсем другое дело. Этот, как и полагается нашим миллионерам, — в голосе Петра Николаевича явственно послышалась нотка презрения, — столуется исключительно по заведениям высшего разряда. И все же оба — и Кальберг, и Молжанинов — стояли за спинами тех, кто устраивал рандеву с Мякиниными именно у меня.