Затем необходимо все переписать либо изложить как-то иначе, а лучше — просто снять копию, сидя над бумагами, в которых зачастую не только сам черт способен ногу сломать из-за редких по своему безобразию и нелогичности расположения частей, но и человек с развитыми смекалкой и догадкой свихнет мозги над курицей писанной чертовщиной.

А в затылок дышит следующий запрос. А в следующем запросе сумасшествия еще больше. А день подходит к концу. А электричества нет. А на свечах сэкономили. А перо — тупое и доведено до состояния трупа. А тут же, на столах, лежат четыре десятка вновь поступивших дел, которые еще предстоит рассортировать и разместить на должные им места!

И вот уже возникает вопрос: чья участь тяжелее — дам из Адресного стола, сбивающихся с ног в подкладывании на дуги сотен листков и корпящих над сотнями выдаваемых ими ежедневно справок, или того бедняги, который теряет не только физическое, но и душевное здоровье в ежедневной битве с ужасно сформулированными запросами и десятками томов иной раз сваленных как придется документов? Что тяжелее оформить и выдать — несколько сотен справок типовых или три-четыре справки воистину из Желтого дома?

На самом деле, такая постановка вопроса, конечно, неверна. И «барышни» из Адресного стола, и служащие Архива — люди одинаково и бесконечно натруженные. И те, и другие — жертвы пренебрежения и скупости. Пренебрежения тем более непонятного, что выполняемая ими работа не может быть ничем замещена. И скупости тем более странной, что первые приносят городской казне доход, а вторые настолько малочисленны, что любая статья расходов на их содержание не показалась бы чрезмерной даже для Гобсека или Плюшкина!

Но и это бы — доход и малочисленность — ладно. Больше всего удивления вызывает тот факт, что все практически предложения — по увеличению ли штатов или по увеличению содержания — наталкивались на возражения такого рода, что любого, хотя бы и мало-мальски, посвященного в суть деятельности этих учреждений человека оторопь брала. Злые языки поговаривали даже, что однажды Николай Васильевич Клейгельс, внесший на рассмотрение очередной проект реорганизации Адресного стола и Архива и получивший очередной отказ, не сдержался и высказался так: «Любые мои лошади и зеленые двери[35] — сущая чепуха на фоне воистину преступной скудости мысли коего кого, не буду на него показывать пальцем!»

И ведь возмущение Клейгельса — было ли оно выражено действительно так или как-то иначе — совершенно понятно! Во многом благодаря налаженной системе учета прибывающих и выбывающих в столицу людей — город, к слову сказать, миллионный! — количество правонарушений в ней на душу населения было сравнительно невелико, пусть даже в абсолютных цифрах оно и могло бы показаться устрашающим. Во многом благодаря удивительной, слаженной, отработанной до мелочей системе постановки на регистрационный учет и снятия с него всех, без исключения, лиц — и только что сошедших с поезда и въехавших в гостиничный номер, и вдруг решивших лет через пять проживания в одном доходном доме сменить его на другой, и возвратившихся из длившейся пару месяцев заграничной поездки, и пришедших пешком на сезонную подработку — в считанные часы возможно было получить исчерпывающую информацию о любом злоумышленнике, при условии, разумеется, что имя злоумышленника становилось известным.

Именно длительные скупость и пренебрежение в отношении работников Адресного стола и полицейского Архива приоткрывают нам подоплеку одного, как это показалось бы сейчас, удивительного события. И хотя произошло оно чуть позже, чем описываемые нами происшествия, его нельзя не упомянуть.

Восемнадцатого марта 1902-го года был Высочайше — наконец-то! — утвержден новый, расширенный, штат Адресного стола, а суммы, отпускаемые на его содержание, увеличены почти вдвое. И хотя очевидными оставались по-прежнему недостаточность как штата, так и сумм, радость в затронутых переменами людях была сродни ликованию. Первого октября того же, 1902-го, года это событие было отпраздновано торжественным, непосредственно в помещении Адресного стола при здании Спасской части, молебствием с освящением образа Святителя Николая Чудотворца[36], сооруженного никем иными, как самими же служащими. А сам этот день — первое октября — постановлен считаться праздничным и ежегодно отмечаемым молитвой!

Но как всё это затронуло поручика Любимова и Вадима Арнольдовича Гесса, отправленных, как мы помним, «нашим князем» один — в Архив, а другой — в «Неопалимую Пальмиру»?

Об этом стоит рассказать отдельно.

Выйдя от Сушкина — репортер, кстати, несмотря на только что полученный по телефону отпор от Можайского, все-таки увязался за поручиком, но об этом чуть позже — с неаккуратной охапкой свернутых в трубку исписанных листов писчей бумаги и буквально исчерченных, измятых, расправленных, снова измятых и снова расправленных листов газетных, Николай Вячеславович поежился: бурная ночь сменилась талым утром, под ногами хлюпало и чавкало, с крыш текло, водосточные трубы дополняли картину звуков жестяным перезвоном.

Что следовало делать? Можайский распорядился прямо: отправляться в полицейский архив. Но дело было ночью, и пристав, и поручик явно находились не в лучшей интеллектуальной форме — во всяком случае, Николай Вячеславович был склонен думать именно так, чтобы загнать поглубже мысли о скромной, но все-таки выпивке прямо в полицейском участке. Теперь же, особенно после беседы с репортером и воочию оценив составленные им списки, он склонен был действовать иначе.

Во-первых. Если речь шла о полноценном расследовании — а именно так поручик решил относиться к неофициальному, на страх и риск самого Можайского, поручению, — то, прежде всего, следовало установить адресную принадлежность всех фигурантов списка, включая и связанные имена. Говоря иначе, не только адреса непосредственно погорельцев, но и тех, кто наследовал им, а также, возможно, и тех, кто — в конечно итоге — получил предполагаемую выгоду. Тут сразу возникали две, как минимум, сложности. Одна проистекала из часто перевранных имен (вспомним, что еще Можайский указывал Сушкину на невесть откуда взявшихся персонажей — вроде разбогатевшего вдовца, женившегося на молоденькой модистке, тогда как на самом деле наследство получил двоюродный брат). Вторая — из не всегда очевидной «концовки» происшествий: почти никогда, за исключением, пожалуй, случаев, прямо отмеченных самим Можайским, судьба наследства злосчастных погорельцев была неясна. Репортер ограничился поверхностными выводами, тогда как — и это показал первый же критический взгляд — всё было далеко не так просто. Или должно было быть далеко не так просто: иначе, по утверждению Можайского, терялся бы только-только забрезживший смысл или, что будет точнее, даже не смысл, а красота совпадения — то, что делало совпадения привлекающим к ним внимание, давало им пусть и не обоснованную пока, но тревожную идею.

Во-вторых. Архив — это, конечно, хорошо. Но было бы разумнее идти в него не с пустыми руками, а с систематизированным списком: наверняка так было бы проще произвести изыскания. Впрочем, поручик, уже имея в голове картину в целом, частности пока не различал и поэтому и сам бы не смог сказать, о какой систематизации он думал. Но думал он быстро, и то, что ему открывалось в мыслях, нравилось ему все меньше и меньше. Так, он подумал: если Можайский полагает какую-то связь с благотворителями, то нужен их, благотворителей этих, список. Кто или что они вообще такие? Прежде всего, организации: товарищества, лечебницы, приюты… В общем, вполне обезличенные сообщества, имеющие конкретные адреса, даже конкретных управителей и сотрудников, но… А что, собственно, «но»? На этом «но» Любимов споткнулся, решив его отложить на потом и ограничившись пока…