— И он вас принял?

— О, конечно! — Владимир Львович прояснился лицом, хотя тревога с недоумением из его взгляда никуда не делись. — Конечно, принял. И еще как! Примерно так, как я и мог надеяться, если бы лелеял романтические чувства о встрече старых друзей. Он встретил меня не просто с распростертыми объятиями, а как самого желанного, самого драгоценного гостя, какого только ему могло послать провидение!

— Вас это не удивило?

— Ничуть. Я ведь уже говорил, что Сёма недаром стал всеобщим любимцем. Он был человеком… души необыкновенной и сердца настолько широкого, насколько вообще широким может быть человеческое сердце!

— Гм…

К тревоге и недоумению во взгляде Владимира Львовича добавился испуг — скептицизм Гесса не прошел мимо внимания генерала:

— Вы полагаете… — начал было он.

Гесс покачал головой:

— Пока еще ни в чем нельзя быть уверенным. Но… есть у меня сомнения.

— На чем они основаны?

— Об этом — позже, хорошо? Просто расскажите мне всё!

Владимир Львович покачал головой — с грустью:

— Будь по-вашему…

— Итак?

— Встреча состоялась… радостно. Мы пообедали, перешли в курительную… у Сёмы этакий причудливый дом: верхний этаж целиком отделен от остальных и…

— Я знаю, — сухо перебил Гесс. — Довелось побывать.

— А! Ну, хорошо… — Владимир Львович порылся по карманам и достал портсигар. Тут же рядом образовался Антонио со спичкой.

Спичка чиркнула, вспыхнул огонек, еще секунду спустя от Владимира Львовича потянулись ароматные — русского, ни с каким иным спутать невозможно! — нити табачного дыма.

— В курительной, — продолжил, пуская дым, Владимир Львович, — я показал Семену бумаги: все эти расписки, контракты и прочее, что оказалось у меня по разбору Костиных дел. Сёма взял их, бегло просмотрел, а потом вернул мне — с советом просто бросить их в печку: чтобы не смущали ни меня, ни других, кто может еще на них наткнуться.

«Дело прошлое и… ты понимаешь: ни к чему теперь его ворошить!»

«Да как же! — не уступил я. — Здесь ведь, в бумагах этих, целое состояние! Твое состояние! Не могу я бросить его в печку!»

— Тогда он снова принял у меня бумаги и сам швырнул их в камин.

— Сжег! — ахнул Гесс.

— Сжег. — подтвердил Владимир Львович.

— Каков… — Гесс оборвал самого себя. — Продолжайте.

— Да, собственно, это и всё. Ну, рассказал он мне еще о тех сделках, о том, как неудачи буквально преследовали моего брата. О том, что и его, Семена, личное вмешательство уже не смогло исправить дела. А потом мы расстались: я ушел. И что бы, Вадим Арнольдович, вы ни хотели сказать мне сейчас, тогда у меня на душе было светло и радостно. Погода, правда, подкачала: как сейчас помню. Шел дождь, прямо поливал: холодный, тяжелый… ну да это и понятно: дело-то уже к зиме шло, а в нашем климате — не то что здесь!

Владимир Львович кивнул в сторону окна.

— Хотя и здесь, похоже… гм…

Гесс тоже хмыкнул: площадь за окном превратилась в море фонтанчиков. Припустившийся с почти уже черного неба дождь каждой своею каплей разбивался о плиты, полнил щели меж ними и лился потоком — по едва заметному уклону — в сторону колокольни.

— Значит, — отвернувшись от окна, продолжил Гесс, — на днях вы получили письмо?

— Да, — подхватил Владимир Львович, — получил. И очень, признаюсь, удивился, причем, если можно так выразиться, сразу двум обстоятельствам. Во-первых, конечно, самому факту: с чего бы Семену писать мне, если можно просто снять трубку с рычага и соединиться со мной напрямую? Как-никак, а мой номер есть в абонентском справочнике! Когда я его только оформлял, дороговато было, не очень-то мне и по средствам — тогдашним, но после стало полегче: компания перешла в собственность Города и…

— Да-да, это я знаю! — Гесс невольно улыбнулся, припомнив опросные листы, один из которых он, будучи весьма педантичным человеком, заполнил лично. — Такая же история![603]

— Вот и странно было, что Семен написал, а не позвонил.

— А второе обстоятельство?

— Само письмо.

— То есть?

— Видите ли, — пояснил Владимир Львович, — я говорю «письмо», но на деле это была скорее записка, так как почтой она отправлена не была. Ее доставил мне курьер, но тоже не служебный, а какой-то… подозрительный.

Гесс — очевидно, это было его манерой, когда он становился особенно внимательным — в который уже раз за эту беседу наклонился вперед — к собеседнику. Казалось, даже сами уши Вадима Арнольдовича слегка повернулись в сторону генерала: чтобы не пропустить ни слова.

— Что вы имеете в виду? — спросил Гесс. — Что значит «подозрительным»?

— Да вот то и значит. Это был — как бы сказать? — старик или почти старик. Во всяком случае, если этому человеку и было не так уж много лет, то выглядел он достаточно паршиво. Наверное, жизни провел тяжелую, тревожную, вот и состарился прежде времени. Но главной его отличительной чертой было вовсе не это. Самым странным, что было в нем, оказались его манеры…

— Манеры!

— Да, представьте себе! — подтвердил Владимир Львович. — Вы, скорее всего, уже не встречали вживую старых господских слуг…

Глаза Вадима Арнольдовича сузились:

— Господских слуг?

— Именно: важных таких, самоуверенных, как будто не ставящих вас лично ни в медный грош…

— Ну-ка, ну-ка…

— Значит, встречали? — тут же удивился Владимир Львович.

— Похоже, да. И совсем недавно!

Теперь сузились и глаза Владимира Львовича:

— Позвольте поинтересоваться: где?

Гесс еще больше наклонился к генералу:

— А как вы сами думаете?

Наклонился вперед и Владимир Львович — ему, по его плотной фигуре, сделать это было тяжеловато, но он сделал!

— Неужто у Сёмы?

— Вам, — зачем-то ушел от прямого ответа Гесс, — что-нибудь говорит фамилия «Талобелов»?

Владимир Львович задумался, но потом отрицательно покачал головой:

— Никогда не слышал. А кто это?

— Полагаю, — тогда уже ответил Гесс, — этот ваш старомодный слуга. Старик. Курьер, доставивший вам записку от Молжанинова. Что, кстати, куда более странно, чем всё остальное…

Владимир Львович вопросительно посмотрел на Гесса, и тот объяснил:

— Мы — Юрий Михайлович и я — полагаем, что Талобелов — когда-то он, кстати, был из наших, из полиции… так вот: мы полагаем, что он должен был выехать из России вместе с Молжаниновым. Ведь Молжанинов из России выехал, не так ли?

— Да ведь вы сами это прекрасно знаете! — немедленно, но и не менее удивленно воскликнул Владимир Львович. — Разве нет?

— Теоретически, — подтвердил Гесс и откинулся обратно на спинку стула.

— Как так — теоретически?

— Очень просто. — Гесс, сам того не замечая, повторил машинальный жест Можайского: склонил голову к плечу, словно так ему думалось лучше. — Мы знаем, что Молжанинов должен был выехать в Италию. Мы знаем, что его должен был сопровождать Талобелов. Мы даже знаем, что оба они обзавелись билетами — их, говоря точнее, мы, полиция, и снабдили билетами! Знаем мы и то, что оба они сели в вагон и не выходили из него, пока поезд не тронулся. Но дальше — всё. И то, что вы рассказываете мне о письме и о личности того, кто это письмо вам передал, заставляет меня усомниться в справедливости наших знаний. Если только…

Гесс замолчал.

— Если только? — переспросил Владимир Львович.

— Если только, — кивнул Гесс, — это всё не какие-то маневры. В конце концов…

Гесс снова замолчал, не став развивать ту мысль, которая, очевидно, скрывалась за этим его «в конце концов».

— А скажите-ка вот что… — заговорил он несколько мгновений спустя, вполне уже, вероятно, свою мысль обдумав. — Когда точно Талобелов принес вам записку?

Владимир Львович назвал день.