Но для нас всё это и неважно. Для нашего рассказа важно лишь то, что утро для сливочной лавки в доме Ямщиковой началось с описанного нами выше вторжения. И то, что это вторжение превратилось в настоящий бедлам. И то, что когда — уже к вечеру — в лавку пришел Михаил Георгиевич со своим Линеаром, оба продавца — и старший, и младший, — едва-едва к тому времени успевшие навести порядок и снова открыть торговлю, мягко говоря, находились не в лучшем настроении.

Когда Михаил Георгиевич поставил Линеара на прилавок, они ожидаемо озверели: им почудилось, что на них снова напали и что Михаил Георгиевич — очередной провокатор!

Понуждаемый приказом старшего, младший из продавцов сливочной лавки… давайте уж дадим ему какое-нибудь имя — скажем, Николай… побуждаемый приказом, Николай выскочил из магазина и бросился во дворы — туда, где находилась молочная ферма. В одной рубахе — не считая поверх нее белоснежного фартука — ему тут же сделалось холодно, так что к ферме он подбежал изрядно посиневшим. Это никак не сделало его речь понятливей, а жесты — разумней.

Пётр Васильевич — заведующий фермой — не сразу понял, что произошло и почему из сливочной лавки прибежал взволнованный и — по виду — буйный молодой человек. Однако Николая он, разумеется, знал и потому не погнал его прочь.

— П-пётр В-васильевич, — отбивая зубами дробь, пытался достучаться до заведующего Николай, — н-немедленно з-закрывайтесь!

— Что?

— З-закрывайтесь!

— Это еще почему?

— Б-беда, П-пётр В-васильевич, беда!

Заведующий ухватился рукою за собственную бороду и пристально посмотрел на молодого человека. С одной стороны, невозможно было предположить, чтобы из лавки пришли с подвохом: ферму и лавку связывала прочная нить взаимовыгодного сотрудничества. Но с другой, требование Николая выглядело абсурдным и даже злодейским: как это так — закрыться утром, то есть в самый разгар работы, когда и дойка у коров, и клиенты — те, что победнее и в лавку не вхожие — вереницей тянутся? Заведующему очень захотелось взять в руки обух потяжелее и огреть этим обухом Николая по голове. Но он сдержался:

— Ты толком объясни, что у вас случилось!

К счастью… точнее — в каком-то смысле — к несчастью: не отогрейся Николай от пронзительного холода, ничего из дальнейшего не приключилось бы… так вот: Николай пришел в себя, перестал стучать зубами и бешено размахивать руками и объяснил всё так, как понял он сам:

— Ужас, что у нас творится! Налёт! А сейчас и к вам нагрянут: коров начнут резать!

Глаза у Петра Васильевича полезли на лоб:

— Да в своем ли ты уме, голубчик?!

— Говорю же вам: всё, конец! У нас уже товары громят, крынки со сливками бьют… их трое уже, но вот-вот еще, как минимум, шестеро подтянутся!

Петр Васильевич попятился: а ну как и впрямь — сумасшедший?

— Какие трое? Какие шестеро? Как так — крынки со сливками бьют?

Николай вздохнул:

— Помните тех ненормальных баб из кружка защиты животных?

Пётр Васильевич вздрогнул:

— Ну?

— Помните, их от нашей лавки в полицию забрали?

Петр Васильевич распахнул глаза:

— Да!

— Так вот: их освободили, и теперь они…

Петр Васильевич побледнел:

— Да что же ты раньше молчал, дурья твоя башка! — И бросился к настежь распахнутым воротам. — Помоги!

Вдвоем они управились с огромными створками, а Петр Васильевич заложил в массивные проушины засов. Тяжело дыша, он смотрел во все глаза на Николая, который, едва ворота оказались запертыми, явно почувствовал себя и лучше, и увереннее. То же самое, если бы не отдышка, можно было сказать и о самом Петре Васильевиче.

Управляющий фермой прекрасно знал о дамах из кружка защиты животных, а уж о последней их выходке не только знал: он лично ее видел. Мнения об этих дамах управляющий был самого скверного. Еще когда они только-только обосновались в доме Ямщиковой, он предупредил старшего помощника пристава:

«Вадим Арнольдович, быть беде! Это я вам точно говорю: бесноватые они, помяните мое слово!»

Но Гесс тогда отмахнулся от Петра Васильевича, призвав его не нагнетать:

«Бросьте, Петр Васильевич, — сказал тогда Гесс, — не утрируйте. Каждый, конечно, сходит с ума по-своему, но в этих особах страшного нет ничего. Да и цель у них — вполне благородная».

«Запретить молоко — благородная цель?» — изумился Петр Васильевич.

Гесс засмеялся:

«Они, конечно, с придурью, но им так видится… в конце-то концов, они всего лишь за благополучие буренушек ратуют: думают, если их молоко отдают на продажу, телятам ничего не достается!»

И не стал ничего предпринимать: даже начальнику своему — Можайскому — не доложил о беседе с управляющим.

И вот — результат (прямо в эту минуту думал Петр Васильевич): прошляпили господа из полиции кружковых безумиц! А ведь чего, казалось бы, проще? Не каждому ли ребенку известно? — только начни впадать в какие-нибудь крайности, и всё уже само по себе закрутится! Сегодня — запретить молоко. А завтра уже — и самих коров… и ведь обоснование обязательно найдется! Не лучше ли смерть, нежели вечное рабство? Не лучше ли сразу уйти на мясо, чем год за годом истощать себя на чужую поживу и жить взаперти?

Но, как мы уже сказали, оказавшись за надежно закрытыми воротами и потому в безопасности — и для себя, и для драгоценных коров, — Петр Васильевич ощутил облегчение и в беспорядочных мыслях своих несколько охолонился. Он по-прежнему ничуть не сомневался в том, что сумасшедшие бабы могли вот-вот заявиться на ферму и устроить в ней массовую резню. Однако само по себе направление бушевавших в нем мыслей изменилось:

— Постой-ка! — воскликнул он вдруг, глядя на Николая. — Да отчего же ты в полицию не побежал?

Николай ответил ошеломленным взглядом: ему такое и в голову не пришло!

— Не знаю, — ответил он, сминая руками свой фартук, — старший велел к вам бежать…

— Интерееесно… — протянул Петр Васильевич и, махнув рукой — иди, мол, за мной, — направился вглубь «коровника».

Этот «коровник» — основа всей фермы — представлял собою довольно обширное помещение, располагавшееся в первом этаже еще более обширной хозяйственной постройки. Постройка была стара — лет сто, а то и более, насчитывала, — но года три-четыре тому назад, когда Петру Васильевичу предложили занять должность управляющего, ее модернизировали: подремонтировали, утеплили, изменили планировку… И хотя по внешнему виду она осталась практически такой же, какою её застали застройщики слившихся в один участок территорий, отошедших к «дому Ямщиковой», внутри она мало напоминала саму себя, но прежнюю. И если бы жив был еще какой-нибудь из ее предыдущих владельцев, он не узнал бы в ней своё прежнее имущество.

Тем не менее, из всего буквально следовало, что когда-то нынешний «коровник» коровником вовсе не был, и это было чистой правдой. Участок находился в собственности еще с первой трети восемнадцатого столетия, но в те времена — и вплоть до середины девятнадцатого века — он отдан был под садовое хозяйство. Тогда весь двор перед постройкой — тогда и не маленький — занимали регулярный сад и огород. Плодовые деревья давали урожаи недурственных яблок и вишни, а огород — различных овощей. Постройка же служила хранилищем: специально оборудованным так, чтобы сохранять урожаи как можно более долго. В пятидесятых годах[663] огород уничтожили, а сад — вырубили: тогдашнему владельцу участка такое использование городской земли показалось нерациональным. Однако трогать постройку он не стал: она подверглась первой своей «модернизации», из хранилища фруктов, ягод и овощей превратившись в склад всякой всячины. В разные годы на этом складе хранились разные товары, но общий принцип был одинаков: здесь оптом перепродавали то, в чем Город нуждался неизменно — креозот, селитру, различные промышленные соли и кислоты. В общем, никто и в мыслях тогда не смог бы допустить, что когда-нибудь здесь же обоснуется молочная ферма.