— А что же все-таки Талобелов? — спросил я, остановившись подле кресла, в котором сидел Гесс.

Вадим Арнольдович, сбитый с того построения рассказа, какое он сам для себя наметил, вернулся к нему неохотно:

— Талобелов, — сказал он, — находился подле меня до самого конца, каковой конец наступил достаточно скоро и так же внезапно, как внезапно поступали те же телефонные вызовы. Снова раздался звонок. Трубку, как и ранее, взял Зволянский:

«Собственная квартира Семена Я… — внезапно осекся он. — Да, ваше превосходительство, это я… нет: сказать по телефону, что происходит, я не могу. Но мы немедленно выезжаем… Да, ваше превосходительство… понял, всё сделаю!»

Зволянский повесил трубку и ответил на немой вопрос Молжанинова:

«Дмитрий Сергеевич[573]».

Молжанинов хмыкнул и как-то обреченно огляделся по сторонам:

«Ну, вот и всё!» — со вздохом сказал он и махнул рукой.

Зволянский, поднимаясь из кресла, тоже вздохнул:

«Да: вот и всё!»

Оба — Молжанинов и Зволянский — двинулись к выходу из кабинета.

«Когда закончите, приберитесь тут!» — уже от двери приказал своим чиновникам Сергей Эрастович.

«Будет исполнено!» — ответил один из них.

Зволянский и Молжанинов вышли.

«Что происходит?» — спросил я у Талобелова.

Талобелов, однако, тоже поднялся на ноги и засобирался прочь:

«Простите, сударь, но и мне пора! Счастливо оставаться!»

«Да что такое?»

«Всё, сударь: мы уезжаем. Прощайте!»

И Талобелов вышел.

Я снова обернулся к стеклу и увидел, что оба чиновника перестали писать — возможно, им просто надоело это занятие, потому что никаких видимых причин заканчивать работу прямо сейчас лично я не наблюдал — и принялись — в четыре руки — сносить в камин остававшиеся на столе бумаги. Я еще понадеялся, что они, чиновники эти, в отличие от Молжанинова, окажутся не столь добросовестными и не станут уж очень рьяно орудовать в камине кочергой, но моим надеждам не было суждено оправдаться: на это занятие их добросовестности хватило!

Покончив с бумагами, они начали озираться, явно что-то ища. Наконец, один из них стащил со стоявшего в дальнем углу дивана покрывало — что-то вроде звериной шкуры, только масть была мне неизвестна — и бросил его товарищу. Тот подхватил и подошел к телу Брута, по-прежнему лежавшее в луже уже засохшей крови. Через пару секунд к первому чиновнику присоединился второй.

Вдвоем они, так и сяк ворочая труп, закатали его в покрывало и, поднатужившись, подняли с пола.

«Пошли!» — сказал один.

«Вперед!» — ответил второй.

И они — как до них Молжанинов и Зволянский — двинулись к выходу из кабинета. Вот только ноша, которой они себя обременили, внушала им явное отвращение: они тащили завернутый в покрывало труп с таким видом, словно совершали что-то непристойное!

Когда они вышли из кабинета, попросту скрывшись из поля моего зрения, я выждал еще с минуту, чтобы дать им уйти по коридору. И только потом покинул комнатушку.

В коридоре никого не было. А судя по царившей на этаже гробовой, могильной, можно сказать, тишине, не было никого и в квартире вообще. Поэтому я, собираясь с мыслями, смело прогулялся вперед-назад, а потом перешел в кабинет.

Что было дальше, вы, господа, уже знаете: сначала я поработал с царапинами на столе, затем — попытался спасти хоть что-то из сгоревшей в камине картотеки. Первое у меня получилось. Второе — нет. Кроме того, я, разумеется, осмотрелся в целом, — Гесс подчеркнул это «в целом», давая понять, что изрядно пошарил по кабинету, — но ничего интересного не обнаружил. Разве что вот это…

Гесс, как давеча памятную книжку, достал из кармана какой-то предмет, даже издали показавшийся мне смутно знакомым.

— Что это? — воскликнул я.

— Однако! — подскочил к Гессу Чулицкий.

— Ну-ка… — Можайский тоже подошел и принял из пальцев своего помощника то, что оказалось аккуратным — почти треугольным — отрывком бумаги.

— Да ведь это, — воскликнул я подойдя ближе и рассмотрев характерный узор, — облигация прошлогоднего городского займа!

— Точнее, — поправил меня Чулицкий, — то, что от нее осталось.

— А если еще точнее, — уже Чулицкого и меня поправил Можайский, — то это — кусок фальшивой облигации!

— Да ты что! — Чулицкий выхватил у Можайского бумажку. — Ну надо же!

Я было хотел задать вопрос, но тут вмешался Инихов:

— А ведь мы горим, господа! — Сергей Ильич помахал рукой, разгоняя вокруг себя пелену табачного дыма, и с шумом потянул носом. — Ей Богу, горим!

— Ну надо же! — повторил Чулицкий, поворачиваясь к Гессу. — А как…

И тут до него дошло:

— Что вы сказали? — заревел он, оборачиваясь на Инихова и тоже принюхиваясь. — Горим?

— Вот именно!

И тогда поднялась суматоха, в которой уже не было места расспросам. Далее были только страшный пожар и прочие бедствия!

Кроме ремонта церкви, произведен с разрешения городской Управы ремонт здания, в котором помещались могильщики, дворники и прачечная. Вследствие увеличения штата могильщиков, ветхое помещение, где они жили, оказалось невозможно тесным: на 18 квадратных саженях при 3½ аршинах высоты помещались кухня и спальня для 18 могильщиков, кроме того, над нарами на протянутых веревках сушилась мокрая одежда могильщиков, а на русской печи сушились мокрые сапоги. Такое состояние не могло быть дольше терпимо, почему необходимо было немедленно принять меры к устройству отдельного помещения для кухни, столовой и спальни, а также дать отдельную сушилку для просушивания мокрого платья и обуви могильщиков. Недостаток времени и средств заставил решиться утилизировать для спальни могильщиков пустой, ничем незанятый барак, когда-то спешно построенный в холерное время на случай заболевания служащих холерою; к чему и было приступлено немедленно по выходе разрешения городской Управы.

Снаружи оборвана обшивка всего дома; оборвана подшивка потолка; верхний настил снят; чистый и черный полы сняты; перегородки выломаны, сломаны развалившаяся русская печь и пришедшая в ветхость железная печь, сломано ветхое отхожее место: разобран сгнивший люк, и все сделано вновь. Все деревянное здание переконопачено новою паклей с обеих сторон…

Отчет СПб городской санитарной комиссии.

Плодотворная трудом, благородными поступками и здоровыми радостями жизнь — вот основное условие здоровья. Честное стремление быть: для семьи — добрым членом; в своем деле — хорошим исполнителем; для Родины — верным своему долгу гражданином, — дает жизни ценное содержание.

Справочник СПб Градоначальства.

Туман обволакивал площадь Сан-Марко так, что создавалось впечатление, будто он спускается с крыш — прокураций, нового атрия, базилики. На самом же деле он полз от пьяцетты: с Большого канала и лагуны. Площадь — пустынная — была мокра и мрачна, колокольня до половины исчезла из виду.

Приподняв воротник пальто, Можайский поежился: давненько он не был в Венеции и уже позабыл, насколько неприютным может быть этот — пропахший тиной, стоячей водой и нечистотами — город.

«И занесла же меня нелегкая…» — подумал князь и отступил под арки.

Середина марта — в Европе март уже перешагнул за середину[574] — даже на юге выдалась хмурой: с затяжными дождями, низким клочковатым небом, редким солнцем и сильными ветрами. Ветра хотя бы разгоняли туман, но нынешний день оказался исключением: в вышних сферах что-то переменилось, ветер спал, и с лагуны тотчас начало заволакивать.