— Кто?! — поручик, услышав невероятное «труподавитель», опешил в самом буквальном смысле. — Труподавитель? Я не…
— А кто пожарные лестницы по трупам провозит?! — Сергей Ильич выхватил из кармана портсигар, стремительным движением пальцев распахнул его, выдернул из гнезда одну из своих излюбленных сигар и швырнул ее на пол. А потом — изумляя поручика всё больше и больше — начал яростно топтать ее ногами. — Вот так! Вот так!
Поручик, не веря ни своим ушам, ни своим глазам, ошарашено опустился на тот самый стул, с которого несколько мгновений назад поднялся Инихов. Сергей же Ильич, продолжая буйствовать, заметался по приемной, не очень-то связно вываливая на поручика новости.
— Этот… хрен усатый — что бы вы думали? — набросился на меня с кулаками! На меня! С кулаками! Обозвал меня пьяницей… нет! Пьянчугой! Обвинил меня в том, что мне за стаканом черти мерещатся! Что у меня… делирий! Делирий, представляете? У меня!
— Но почему?
— А вот почему! — Инихов подлетел к поручику и, неожиданно для того, вырвал у него из рук папку с документами. — А вот почему!
Папка, как и сигара давеча, полетела на пол. Поручик в ужасе вскочил со стула: Сергей Ильич начал папку топтать ногами, а потом, натоптавшись, пнул ее мыском ботинка, да так, что бумаги из нее разлетелись по всей приемной.
— Что вы творите?!
Инихов, отбежавший было к окну, обернулся на окрик и двинулся в обратном направлении — к поручику. Поручик, уже не столько растерянный, сколько не на шутку перепуганный, попятился.
— Что я творю? — Идя на поручика, Сергей Ильич не упускал случая поддать по очередной, попадавшейся ему на пути, бумажке. — Что я творю? Да вы же и сами изволите видеть!
— Но… но… Сергей Ильич!
И вдруг Инихов остановился. Буйство его оставило. Его только что сверкавшие глаза потускнели и наполнились печалью.
— Не нужны уже ваши бумажки, поручик. Не нужны.
Николай Вячеславович, убедившись в том, что заместитель начальника сыскной полиции уже не пнет и его самого, опустился на пол и начал, передвигаясь вприсядку, собирать разлетевшиеся, растоптанные документы.
Инихов пару секунд наблюдал за ним, а потом, наклонившись, поднял его за плечи и указал на стул:
— Оставьте это. Садитесь и ждите. Или ступайте обратно в участок. Не думаю, что вы здесь еще нужны.
Но не успел поручик ни задать новый вопрос, ни сесть на стул, ни решиться уйти, как дверь — со стороны кабинета — распахнулась, и в приемную вошел Митрофан Андреевич.
Сказать, что он тоже был зол, — не сказать ничего. Как и Сергей Ильич пару минут назад, он был хмур и красен. Его огромные пышные усы топорщились по сторонам лица этакими взлохмаченными швабрами. На широких скулах горели зловещего вида пятна. Немного раскосые глаза сузились еще больше, превратившись в щелочки, из которых огнем полыхал яростный взгляд.
— Пропойцы х***ы! — не стесняясь в выражениях, прямо с порога начал он. — Не могу дозвониться! Где этот ваш Можайский? Тоже в стельку?! А Чулицкий? В каком кабаке?!
Инихов бросил взгляд на поручика. Митрофан Андреевич, поначалу поручика не заметивший, тоже вдруг воззрился на него и тут же, стремительно к нему подскочив, схватил его за подбородок, дернул подбородок вверх и принюхался:
— Ну-ка! Ну, так и есть! Еще один! Молодой да ранний! Не полиция, а ренсковый погреб на выезде!
Поручик, побледнев и отшатнувшись, едва не замахнулся кулаком, но, вовремя остановившись — хотя и не совсем: этот его импульсивный жест заметили как Митрофан Андреевич, так и Сергей Ильич, — почти заикаясь от гнева, потребовал от Митрофана Андреевича объяснений:
— Что… что… вы себе позволяете! Это… недопустимо! Извольте… извиниться, ми… милостивый государь!
Как ни странно, требование поручика не только не взбесило Митрофана Андреевича еще больше, но и остудило его: полковник отошел сначала на шаг, а потом, немного постояв в раздумье, прошел к столу, уселся и, показав на стулья здесь же, подле стола, произнес почти смущенно:
— Извините, поручик. И вы, Сергей Ильич, тоже извините. Голова кругом! Прошу вас, присаживайтесь.
Инихов и Любимов, обменявшись взглядами, сели.
— Но согласитесь, господа, — Митрофан Андреевич расстегнул верхнюю пуговицу мундира и повертел в воротнике багровой шеей, — это ведь черт знает, что такое!
— Митрофан Андреевич, — Инихов заговорил тихо, но с таким выражением, что даже у Гамлета, услышь он его, волосы встали бы дыбом, — дело нешуточное. Сейчас не время думать о чести мундира, хотя, поверьте, я вас очень хорошо понимаю. Тяжело — как не понять? — представить даже, не то что поверить, что в собственном детище, лелеемом и взращенным с заботой и любовью, образовалась гниль. Вы провели реформу. Вашим попечением пожарная команда день ото дня становится лучше и завтра — я не удивлюсь — станет примером для подражания всем пожарным командам мира[159]. Ваш труд невозможно недооценить, пусть даже… — Сергей Ильич все-таки не смог удержаться от шпильки, — он поначалу и не был оценен и даже вызвал известные нарекания.
Митрофан Андреевич поджал губы, но сдержался.
— Тем больше, значительнее причина не прятаться за эфемерными материями, но ровно наоборот: держать глаза открытыми, а руки готовыми. Глаза — чтобы заметить сорняк. Руки — чтобы вырвать его с корнем!
Поручик, ранее никогда не замечавший за Иниховым склонность к таким — такого рода — речам, слушал его и смотрел на него с нескрываемым изумлением. Особенно сильно поручика изумило то, с какой легкостью помощник начальника Сыскной полиции перешел от бешеной — и пяти минут не прошло — ярости к хладнокровию: по крайней мере, на сторонний взгляд. Николаю Вячеславовичу даже почудилось на мгновение, что вовсе не полицейский мундир, а ряса проповедника должна быть надета на Инихове. Инихов же, тем временем, продолжал:
— Прополка сорняков меж розами никак на розы тень не набрасывает. Но если сорняки не полоть, они своею тенью задушат и розы. Тот факт, что в вашей команде оказались негодяи, ничуть…
Тут уже Митрофан Андреевич сдержаться не смог:
— Это еще не факт!
Инихов, выдержав на мгновение вновь разъяренный взгляд брандмайора, покачал головой:
— Ну, полно, Митрофан Андреевич, полно! Давайте работать, а не ребячиться. Мы ведь не друг против друга поставлены, а ровно наоборот: друг за друга. Просто работаем мы на разных участках, но дело у нас общее: благополучие наших сограждан.
Поручик, услышав такой возвышенный оборот, едва удержался, чтобы не хмыкнуть. А вот Митрофан Андреевич и впрямь неожиданно хмыкнул, внезапно сделавшись почти добродушным:
— Ну, хорошо. Допустим, что всё это так… нет-нет, минуточку! — Митрофан Андреевич, заметив довольный кивок Инихова, опять всполошился. — Я говорю о том… о том, что служим мы одному и тому же, что цель у нас общая. Но по каждому из моих людей я требую доказательств! Иначе и думать не думайте, что я позволю вам их скрутить, словно каких-то уголовных, и всех собак на них повесить! Знаю я ваши методы: со времени съезжих ничего не изменилось!
Возможно, что «съезжие» Инихова и задели, но он и виду не показал:
— Разумеется, Митрофан Андреевич, разумеется! По каждому — доказательства. А как же иначе?
Полковник обеспокоенно, но уже совсем без гнева переспросил:
— Постойте: вы что же — действительно по каждому готовы доказательства предоставить?
Инихов указал на поручика:
— Увы, Митрофан Андреевич, готовы. Собственно, Николай Вячеславович сюда за этим и явился.
Полковник перевел взгляд на поручика. Любимов начал было говорить, но практически тут же запнулся, беспомощно обернувшись на разбросанные по полу документы. Митрофан Андреевич позвонил.
— Соберите это, — велел он вошедшему в приемную нижнему чину, — и подайте на стол.
Если пожарный и удивился царившему в приемной канцелярии беспорядку, то высказать свое удивление он не решился. Собрав бумаги и придав им насколько возможно аккуратный вид, он положил их на стол и, подчиняясь жесту Митрофана Андреевича, вышел.
