Так и получилось, что, стоя перед отцом Платоном, Иван Сергеевич Монтинин пребывал в положении тягостном. Отец Платон, рассердившись явно не на шутку, осыпал его язвительными замечаниями и — не менее явно — ощущал свое превосходство над зарвавшимся было полицейским офицером и превосходство своей позиции над позицией этого полицейского офицера.

Отец Платон не был груб: ни в коем случае. Даже наоборот: он был до невозможности ласков, до невозможности учтив, до невозможности благостен. Он даже отбросил формальное обращение «сын мой» и называл Ивана Сергеевича не иначе, как «дорогим», как именно Иваном Сергеевичем, как — с высоты своего возраста — молодым человеком: не в уничижительном или пренебрежительном смыслах, а в смысле опыта и мудрости перед лицом объяснимыми молодостью горячности и непоследовательности. Отец Платон был методичен, да так, что придраться к нему было невозможно. Наконец, и его заявленная им некомпетентность в решении поставленного перед ним вопроса давала ему неоспоримый вес. Ведь и в самом деле: как можно требовать от человека сделать то-то и то-то, если человек этот вообще не наделен полномочиями разрешить эти то-то и то-то сделать?

Иван Сергеевич Монтинин мало-помалу отчаивался. Его и без того скверное настроение… нет, не испортилось еще больше: такое вряд ли было возможно; его настроение совсем потеряло краски, став исключительно черным. И все же, внутренне сжавшись, он продолжал бороться, одновременно с этим лихорадочно соображая, как все-таки поступить.

— Платон Федорович, — Монтинин тоже отбросил формальное обращение к священнику, — поймите: речь идет о делах настолько страшных, настолько вопиющих о возмездии Божьем, что, право, не с моей это стороны грех настаивать на своем, а с вашей — препятствовать моей работе!

— Возмездие Божье, Иван Сергеевич, — протоиерей перекрестился, — от нас, людей, не зависит. Мы никак — своими действиями или бездействием — не приближаем его и не отсрочиваем. Утверждая иное, вы, Иван Сергеевич, богохульствуете. Это простительно молодости: молодость не всегда руководствуется логикой, действуя даже из благих побуждений. Простительно это и по вашему положению: вы призваны устанавливать порядок среди рабов Божьих. Но, тем не менее, богохульство от этого не становится чем-то иным. И пусть даже за этот вид хулы на Господа нашего вряд ли вы будете призваны к ответу — Господь милостив, читая в сердце вашем горячую к Нему любовь, — вам все же стоит поостеречься. Не настаивайте на своем заблуждении. Предоставьте Богу решать, когда и как учинить возмездие. Ибо сказано Им: Я — возмездие, и Я воздам!

— Но Платон Федорович, — Монтинин тоже перекрестился, сильно закусив губу, чтобы не сорваться, — если я не выполню возложенные на меня обязанности, погибнут люди!

Протоиерей прищурился:

— Почему вы так в этом уверены? И в этом ли вы уверены, по правде говоря?

Монтинин на мгновение смутился, но тут же взял себя в руки; по крайней мере, внешне:

— Обстоятельства дела таковы, что если не пресечь злодейство, оно будет шириться и дальше. А дальше — это значит, что будут гибнуть люди. Ведь речь идет — не много и не мало — о серии убийств: коварных, продуманных с воистину сатанинской хитростью, лютых настолько, что…

— Подождите, подождите, Иван Сергеевич! — протоиерей, не переставая щуриться, перебил Монтинина. Его руки, сложенные до сих пор на животе, взметнулись к наперсному кресту и обхватили его. — Напыщенность — не разновидность аргумента. И вам напыщенность совсем уж не идет!

Монтинин покраснел, а во взгляде Платона Федоровича промелькнула задорная усмешка. Если бы Монтинин ее заметил, у него, вероятно, разом полегчало бы на душе. В любом случае, эта усмешка, ее задор явно противоречили занятой протоиереем позиции, а значит — не всё и было потеряно.

— Из ваших слов, Иван Сергеевич, более того: из сущности самой того предприятия, на осуществлении которого вы настаиваете, никак не следуют грядущие убийства и гибель ни в чем не повинных людей. Я бы сказал даже так: не только не следуют, но и не могут следовать. То, ради чего вы сюда пришли, — нечто совсем иное. Вы вводите меня в заблуждение — о, — Платон Федорович, не выпуская крест из рук, махнул им в сторону Монтинина, — не беспокойтесь: я понимаю, что поступаете вы так только из хороших соображений!

— Я…

— Вам совсем не обязательно быть со мной откровенным. Не беспокойтесь, — Платон Федорович неожиданно для Монтинина улыбнулся, — я знаю и понимаю, что бывает время говорить, но также бывает и время молчать. Но вряд ли вы откажетесь подтвердить… кивком… головы… мою правоту, если то, что я скажу далее, и в самом деле справедливо?

Не понимая, к чему клонит протоиерей, но вдруг поняв, что тут — никак не без задней мысли, причем такой, из коей он, Монтинин, мог бы извлечь определенную выгоду, Иван Сергеевич, не колеблясь, согласился:

— Извольте.

— Итак, — Платон Федорович, выпустив крест и вновь сложив руки на животе, почти вплотную приблизился к Монтинину и понизил голос до басовитого шепота, — вам не убийства нужно предотвратить, ибо все, какие только возможно, убийства уже произошли?

Иван Сергеевич кивнул.

— И вам прекрасно известны виновники этих злодейств?

Иван Сергеевич кивнул.

— И даже мотивы, побудившие этих людей на злодейства, известны?

Иван Сергеевич кивнул.

— Но вы не знаете вот чего… — Платон Федорович на мгновение задумался, но тут же снова заговорил уверенно: так, как будто бы он читал монтининские мысли, отражавшие, в свою очередь, теории и размышления Можайского. — Да, не знаете вы вот чего: во-первых, причем тут кладбище, и, во-вторых, какое отношение происходящее вовне имеет к происходящему на нем.

Иван Сергеевич кивнул.

— Наконец, та самая особа, о которой вы упомянули… не уверен: могу ли я говорить такими же словами здесь, в храме Божьем, но вы меня понимаете. Ее имя. А точнее — фамилия: это тоже не дает вам покоя?

Иван Сергеевич кивнул.

— Очень хорошо. — Платон Федорович отступил и заговорил обычным, слегка нараспев и не приглушенным, голосом. — Но Иван Сергеевич, мой дорогой, почему вы решили, будто для прояснения всего этого нужно учинить погром?

Монтинин заморгал, не сразу и поняв, что за погром имел в виду протоиерей, но почти тут же возразил:

— Помилуйте, Платон Федорович! Какой же это погром? Я и мои люди, мы всего лишь…

Платон Федорович, перебивая, вытянул руку с обращенной к Монтинину ладонью:

— Погром, Иван Сергеевич, самый настоящий погром. Даже не спорьте!

— Но…

— Никаких «но»: разрешения я не дам, и не надейтесь.

Надежда, приободрившая было Монтинина, оставила его, и он нахмурился:

— Платон Федорович! Буду с вами откровенен: если вы не позволите мне и моим людям провести оговоренные следственные мероприятия, я не стану чинить их силой. Я тотчас уеду. Но, уверяю вас, вернусь я очень скоро. И не с двумя людьми, а с дюжиной. И не с пустыми руками, а с постановлением. И вот тогда…

Но тут Платон Федорович несказанно Монтинина поразил: он, вздыбив окладистую бороду и обратив лицо к мерцающему розовым и голубым своду потолка, расхохотался. Монтинин, растерявшись, уставился на него с открытым от изумления ртом.

Между тем, Платон Федорович, вволю насмеявшись, быстрыми движениями перекрестил свой рот, перекрестил себя, проговорил скороговоркой «Господи, прости!» и, буквально схватив Монтинина за руку, повлек его к выходу из храма.

— Платон Федорович, подождите! — Монтинин дернул рукой, пытаясь вырвать ее из твердой хватки протоиерея.

— Ступайте за мной, Иван Сергеевич, ступайте: я вам кое-что покажу!

Впрочем, руку Платон Федорович выпустил, но Монтинин, поняв, что его вовсе не выпроваживают восвояси, а ровно наоборот — ведут куда-то к вящей его же, Монтинина, пользе, уже и сам шагал бодро и с возродившейся надеждой.

Так Платон Федорович и Иван Сергеевич — Платон Федорович на полшага впереди — вышли из церкви и сразу приняли вправо, к Смоленке, углубившись в боковые от Петербургской дорожки.