А девятьсот лет и три месяца тому назад Пьер Каденак спешился на старом перевале, сел на согретый солнцем валун, увидел у себя под ногами — в долине — гордую башню замка и был засыпан сошедшей лавиной. Двадцать лет спустя далекий предшественник отца Лермита велел выбить на камне пустой гробницы: "В год, когда Каденак вернется домой, урожай винограда будет особенно обильным".

— М-да… — Можайский потер подбородок. — А он — романтик!

— Кто? — не понял Митрофан Андреевич. — Кальберг или Бочаров?

— Оба.

Наступило непродолжительное молчание: все мы пытались переварить, осмыслить такое странное сочетание в этих людях — злодейство и романтизм. Но, повторю, общее молчание продолжалось недолго: вскоре Митрофан Андреевич вернулся к сути.

— Сотрудничество, — заговорил он, — было успешным и достаточно продолжительным, чтобы компаньоны — если их так позволительно назвать — составили себе вполне приличные капиталы. Но одна загадка меж ними оставалась. Как — уже позже, не во время того разговора напротив пожарной части — Бочаров признался Анастасии, он никак не мог сообразить: для чего вообще Кальбергу и Молжанинову понадобились эти аферы, в конце концов, отягощенные и убийствами! Ладно — он, сам Бочаров: бедняк от рождения, но с амбициями. Но более чем состоятельные Кальберг и Молжанинов? Им-то это зачем?

Однажды он попытался задать каждому из них прямой вопрос, но оба они только отшутились. Кальберг заявил что-то о врожденной тяге к опасностям: а что, мол, может быть опаснее преступлений? Молжанинов — о скуке общественной жизни и о том, какое это приятное чувство: знать, что тебя никто не знает.

Звучало вполне убедительно, но… не для Бочарова! Бочаров, уже немало поработавший с обоими и к обоим присмотревшийся, сразу понял: оба ему лгут. Причем, что самое любопытное, причины для лжи у обоих отнюдь не одинаковы. И тогда он решил заняться чем-то вроде собственного расследования.

— Отчаянный малый!

— Да. Отчаянный.

— И что же он выяснил?

— Практически ничего. — Митрофан Андреевич, слегка взъерошивая их, провел рукой по усам. — Не успел.

— А!

— Нет, Юрий Михайлович: вы неверно поняли.

— Гибель Бочарова — случайность?

— Да.

— Странно: в свете-то новых обстоятельств…

— Я тоже так подумал, но всё оказалось намного проще.

— Вот как?

Митрофан Андреевич кивнул:

— Да.

Можайский, гася улыбку в своих глазах, прищурился:

— Подождите: а что с той дракой? Из-за которой все трое угодили в участок?

— Ах, да! — спохватился Митрофан Андреевич. — Чуть не забыл! Но это понятно: повод для драки был и впрямь ничтожный. Вы, господа, — Митрофан Андреевич обратился уже ко всем, — будете смеяться, но Бочаров сказал Вадиму Арнольдовичу чистую правду: они всего лишь поспорили о том, можно ли с моста увидеть крест Андрея Первозванного!

— Да что вы!

— Смешно, да. Но — правда.

Можайский пожал плечами. Инихов, окутав себя клубами сигарного дыма, пробормотал:

— И чего только, оказывается, ни бывает…

Чулицкий, как и Можайский, пожал плечами:

— В конце концов, это неважно.

— Пожалуй, — согласился Митрофан Андреевич. — А что до гибели Бочарова, то она действительно оказалась не только случайной — никак не связанной с затеянным им расследованием, — но и вышла полной неожиданностью для Кальберга и Молжанинова, нанеся им существенный урон. Каждому из них по-разному, но каждому — ощутимый. Оставшись без своего лучшего подручного, они быстро перессорились, их люди разделились на два лагеря, дела пошли вкривь и вкось, а тут и мы подоспели!

— Интересно…

— К сожалению, — Митрофан Андреевич опять взъерошил усы: похоже, это было его привычкой, когда он находился в состоянии, близком к замешательству. — К сожалению, я практически ничего не могу добавить ни о том, что Бочарову удалось узнать о тайнах Кальберга и Молжанинова, ни о том, что послужило основной причиной их ссоры. Скажу только, что как-то вечером Бочаров пришел к сестрам в сильном расстройстве и сильно навеселе — уж извините за такой подбор выражений.

Клавдия сделала вид, что ничего не заметила, но Анастасия, дождавшись, когда «ангелочек», напившись чаю, выпорхнула из гостиной, подступила к брату с расспросами, и тот признался ей, что напал на какое-то страшное обстоятельство. Но что это было за обстоятельство, он не пояснил: сказал, что оно нуждается в проверке, а до того, мол, говорить о нем — напрасно кликать на свою голову беду. Единственное, что можно было принять хоть за какой-то намек с его стороны, это — брошенная им фраза:

«Всё не так, всё не так оказалось… Ну, Кальберг! Ну и гад!»

Анастасия, по ее признанию, мучила брата целый час, но Бочаров в тот раз оказался крепче камня: он ловко уходил от ответов, а потом — когда часы пробили десять — передал сестре очередную порцию денег и ушел.

Несколько дней от него не было никаких известий. А на пятый день случился тот самый пожар на фабрике Штольца, в ходе тушения которого он и погиб.

— И вы по-прежнему стоите на том, что это — случайность?

— Да: слушайте дальше!

— Гм…

— Известие о гибели брата сестры получили почти сразу после трагедии. Как говорится, еще не успели осесть последние клубы дыма, а я — лично — уже отправил нарочного, чтобы сообщить несчастным о приключившейся трагедии. Сам я не видел, как они приняли это известие, но нарочный рассказал мне позже, что не было ни слез, ни причитаний: только покорность судьбе и… страх. Представляете? Страх! Одна из сестер — какая именно, посланец не уточнил — перепугалась за то, что брат не успел выработать стаж на пенсию… или за то, что пенсия окажется настолько незначительной, что придется покинуть квартиру и вновь переселиться в убогие комнатушки…

— Анастасия!

— А вот и нет! — Митрофан Андреевич покачал головой. — Анастасия рассказала мне, что это была не она, а Клавдия. Сама-то она уже знала, что наследство окажется приличным, и не видела причин для беспокойства. А вот Клавдия… та удивила сестру совершенно! Впрочем, Анастасия сразу же припомнила случай с бухгалтерской книгой, и ее удивление прошло. Клавдия явно была в курсе всех финансовых дел, но только тех, которые проходили явно. Эти дела ее — не привыкшую ни к какой работе, а главное, и не желавшую ни к какой работе привыкать — устраивали целиком и полностью: наличные поступления были приличными, денег, в принципе, хватало и даже с определенным избытком. Но теперь, когда брата не стало… теперь начала маячить совсем иная перспектива! Сбережений у сестер не было практически никаких, о тайных аферах брата Клавдия не знала ничего, и поэтому ее страх был объясним и понятен. Согласитесь, быть ангелом во плоти куда удобнее в обстановке комфорта, а не отчаянной бедности!

— Да уж!

— Но вообще-то я хотел сказать не об этом. Дело в том, что сразу же после моего курьера к сестрам явился посланец барона, а вслед за ним — и сам барон, собственной своею персоной. Зачем понадобились такие сложности, спросите вы? Отвечу: посланец принес записку, в которой Кальберг выражал настояние поговорить с Анастасией с глазу на глаз: без участия в беседе второй сестры. Выставить это условие лично в присутствии Клавдии он не мог.

Получив записку, Анастасия сразу сообразила, что речь пойдет не просто о вещах серьезных, а о таких, какие могут угрожать ее собственному благополучию. Кто таков наш знаменитый спортсмен она уже была хорошо наслышана! Поэтому, решив барону не перечить, она и приняла поставленное ей условие. Однако удалить сестру из квартиры не было никакой возможности, поэтому, когда барон объявился, Анастасия увела его прочь, сказав Клавдии, будто Кальберг — старый друг, которого она, Клавдия, не знает в силу своего домоседства.

«Иван Казимирович нас обеих пригласил, но, думаю, тебе будет лучше остаться: помолись за нас обеих за бедного Васю!»

Возможно, Клавдия и была не прочь навязаться в компанию: ее страх остаться ни с чем должен был ее к этому подталкивать. Но образ ангельского человека не от мира сего тоже обязывал, а уж просьба о молитве — подавно. Вот так и получилось, что Кальберг и Анастасия, выйдя из дому, остались наедине.