Но, повторим, несмотря на немалое количество мертвых, Талобелова среди них не оказалось. Он просто исчез, но куда и почему — а главное, как: единственный выход из зала был перекрыт, как, собственно, и выход из театра — являлось первостатейной загадкой.

— Чудны дела Твои, Господи! — констатировал Можайский, когда ни живого Талобелова, ни мертвого в здании не нашли. — Как ему это удалось?

Молжанинов восхищенно пожал плечами:

— Гений, чего уж там!

Возможно, такая оценка и могла кому-то показаться несколько преувеличенной, но, судя по всему, не слишком сильно. С другой стороны, для нас Талобелов — фигура проходная, ничего, в общем-то, и не значащая, затесавшаяся в наше повествование только потому, что умолчать об этом персонаже было никак нельзя. Появился Талобелов внезапно и так же внезапно исчез. Как говорится, растворился Максим, да и *** бы с ним! Всё равно никаких дополнительных сведений о нем — даже о его истинной роли в описанных нами событиях — нам раздобыть не удалось: источники словно онемели. Косвенно это может свидетельствовать о чем угодно: уж слишком много возможных вариантов и версий, а так как наша задача — максимальная близость к правде, делать выбор между версиями или фантазировать от себя мы не считаем нужным.

Вечер для наших героев закончился по-разному.

Гесса доставили в больницу, где его прооперировали: удалили занозы, промыли и заштопали рану. Вадим Арнольдович мужественно перенес довольно мучительные процедуры — от общей анестезии он, не доверяя туземным лекарям, отказался, а препаратов для местной в больнице не нашлось, — но ослабел настолько, что был вынужден остаться в послеоперационной палате еще, как минимум, на день и уж на ночь — точно.

Молжанинова — к немалому удивлению его спутников — чуть ли не от дверей театра уволок за собою британский консул, невесть как и откуда появившийся на месте событий и только что не допущенный в самое их месиво.

— Однако, приятели у вас, Семен Яковлевич! — по-русски выразил неприятное впечатление Можайский.

— При случае расскажу! — ответил Молжанинов, но что именно он собирался рассказать и при каком таком случае, в тот вечер так и осталось непроясненным.

Что же до самого Можайского и оставшегося при нем Владимира Львовича, то их вполне ожидаемо забрали в полицию. Точнее, не в полицию как таковую, а в провинциальное управление карабинеров, находившееся там же, неподалеку — буквально в пяти минутах пешего хода от театра: у площади святого Захария.

В управлении — этим громким именем назывался скромного вида кирпичный особняк весьма затрапезной архитектуры — Можайского и Владимира Львовича встретили без почестей, но любезно. И если бы не вопли рвавшего на себе волосы главы венецианских карабинеров, было бы можно решить, что «нашего князя» и генерала пригласили на чашку ароматного кофе.

Кофе и в самом деле подали: в небольшом кабинете, где, помимо Юрия Михайловича и Владимира Львовича, находились еще и сам начальник карабинеров, а также — приятного вида господин, представившийся — ни много, ни мало — секретарем Его Королевского Величества короля Италии Виктора-Эммануила Третьего.

— Прошу вас, чувствуйте себя… как дома! — хмыкнул, приподняв брови, этот «секретарь», назвав заодно и свой титул — «маркиз далла Валле-Фонтанабуона».

Можайский поморщился: от титула за версту разило фальшивкой, а сам «секретарь и маркиз» скорее походил на опытного следователя, чем на дипломата или доверенное лицо монаршей особы. Но как бы там ни было, приходилось считаться именно с тем, как сам себя обозначил этот человек: других вариантов не было в принципе.

«Маркиз» подметил недоверие Можайского: по его — «маркиза» — губам скользнула улыбка, словно подтверждавшая догадку «нашего князя» и вместе с тем — извинявшаяся за вынужденную меру предосторожности.

— Согласен, здесь не слишком… уютно. Обстановку… комфортабельной не назвать. Но после того, что случилось — вы понимаете — предложить вам… комнаты в палаццо Мантони я не могу: слишком опасно!

— Для кого? — пробурчал Можайский, не рассчитывая на откровенный ответ.

Но откровенный — это было очевидно — ответ, тем не менее, прозвучал:

— Да вас, господа, для вас! — ответил «секретарь». — Не стану скрывать: ваша вечерняя выходка подтолкнула давно назревавшие события. Еще в полдень имелись определенные сомнения, но теперь их нет. Италия выходит из Тройственного союза! Мы — я имею в виду наше правительство — более не можем игнорировать наши подлинные интересы, каковые интересы… впрочем, неважно! Суть в том, что на вас объявлена охота: буквально только что — перед самым вашим… визитом — мне стали известны детали. Германский консул и консул Австро-Венгрии пообещали награду за ваши головы. Ситуация такова, что вы за пять минут ухитрились разрушить дело добрых полутора десятков лет, а заодно и прикончили парочку самых примечательных агентов этих двух государств!

Можайский и Владимир Львович переглянулись. Можайский возразил:

— Простите, но я не верю!

«Секретарь» с любопытством посмотрел на Можайского:

— Отчего же?

— Даже если считать, что всё остальное — правда, не в правилах дипломатии открывать свое бессилие нелепыми охотами на людей и чьи бы то ни было головы. Награда еще могла бы показаться более или менее логичной вчера или даже утром — если уж нас считали настолько опасными противниками, — но теперь, когда, как вы говорите, всё кончено, смысла в ней нет ни малейшего!

«Секретарь» — с неизменной улыбкой — переварил услышанное и пояснил:

— Вы были бы правы, если бы не одно «но». Всего лишь одно. Но такое, отмахнуться от которого невозможно. И вы ошибаетесь, предполагая, что кто-то считал вас — вас, князь, и вас, генерал — опасными противниками. Ничего подобного. Это, конечно, лестное для самолюбия предположение, но вынужден вас разочаровать: если вас за кого-то и принимали, то не за противников, а… за клоунов, уж извините за откровенность!

Владимир Львович побагровел и подался вперед. Можайский удержал его быстрым движением руки. «Секретарь» немножко отодвинулся прямо со стулом, но совсем чуть-чуть: по всему было видно, что его движение вызвано не испугом, а элементарным нежеланием оказаться втянутым в бессмысленную потасовку.

— Клоунов? — спросил Можайский. — Объяснитесь… господин маркиз!

«Маркиз» ответил незамедлительно:

— Видите ли, князь, о ваших планах, идеях и передвижениях нам всегда было известно заранее. Бывало даже так, что вы и сами-то еще не знали, что будете делать через час, а мы уже готовились. Разумеется, ваши следственные мероприятия в деле Кальберга нас волновали меньше всего. Нас волновали только последствия этих мероприятий. Если хотите, неизбежность того, что вы — человек, скажем так, упрямый — непременно заявитесь к нам и устроите здесь что-то вроде ада на выезде! К несчастью, предотвратить вашу поездку мы не могли: болван Кальберг, — «секретарь» сменил улыбку на презрительную усмешку, — сам устроил всё так, чтобы вы сюда отправились. А ведь мы его предупреждали: не нужно собирать свою потешную армию в Венеции! Мы говорили…

— Минутку! — перебил «секретаря» Можайский. — Я уже ничего не понимаю: вы на чьей стороне? А Кальберг?

«Секретарь» осторожно провел рукой по безупречной стрелке своей брючины, полюбовался игрою света на ткани…

— Почему вы молчите? — Можайский повторил вопрос.

— Как обычно, — ответил тогда «секретарь», — мы — на своей собственной стороне. Возможно, вы не расслышали или я не слишком понятно выразился — со мной такое бывает…

Улыбка вскользь…

— …но, кажется, я уже говорил, что еще в полдень у нас не было ясного представления о том, что именно нам следует предпринять: в рамках или вне рамок Союза…

— Всё-таки вы — дипломат! — не выдержав, воскликнул Можайский.

Правая бровь «секретаря» вопросительно выгнулась.

— Говорите много, — пояснил Можайский, — но по существу — ноль. Ни-че-го! А я-то было подумал, что вы — птица более высокого полета… ошибся, надо полагать!