Старший, как и накануне, схватился за голову, а на вопрос младшего с отчаянием пояснил:

— Кончилось наше житье! Как только эти выйдут на свободу — помяни моё слово! — первым делом они разнесут именно нас!

Стоит ли удивляться тому, что оба — и старший, и младший, — едва поняв, кто перед ними предстал в качестве новой посетительницы, замерли в состоянии, близком к паническому страху?

— З..з..дравствуйте… — забормотал, попятившись, старший.

— Э… э… — лепетнул младший и поспешил со своею палкой укрыться за прилавком.

Вошедшая активистка смерила обоих взглядом превосходства, а затем неожиданно миролюбиво поздоровалась с директрисой. Директриса — учитывая разность занятий и не вполне совпадавшие взгляды, это было достаточно странно — проявила ответную любезность, правда, не без шпильки:

— Варвара Михайловна! Какая встреча! Всё ли у вас благополучно? Вас уже выпустили?

Активистка моргнула и улыбнулась:

— О! Еще накануне!

— Понимаю, — подхватила директриса. — Первым делом — сюда?

Активистка — не спеша вообще и с ответом в частности — огляделась: посмотрела на прилавок (на нем уже лежали несколько ожидавших нарезки больших кусков масла и стояли крынки со сливками и пара бидонов с молоком), на витринное окно, подле которого красовались муляжи и пустая (кроме обслуги, об этом не знал никто) молочная тара, на полки, вполне загроможденные — ломившиеся, как сказали бы любители подобных эпитетов — разного рода сопутствовавшим молочной торговле товаром. Затем она еще раз смерила взглядом притихших продавцов — старшего и младшего — и только после этого с каким-то странным удовлетворением в тоне ответила на заданный ей вопрос:

— Да-да: первым делом — сюда! Но, кажется, я пришла немного раньше, чем нужно.

Это «немного раньше» для старшего и младшего прозвучало настолько зловеще, что оба вздрогнули, а старший, предвидя новые бедствия, решился уточнить:

— П… простите, сударыня: что вы имеете в виду?

Активистка расхохоталась:

— Здесь у меня назначена встреча!

— Какая встреча?

— С моими подругами, разумеется: какая же еще?

Младший побледнел. Старший схватился за сердце.

Директриса же, словно уже выяснив всё, что ей было нужно, и поэтому потеряв ко всему происходившему в лавке интерес, пошла на выход: решительно и с видом мрачной обреченности.

Это еще больше испугало обоих: какого бы подвоха старший не ожидал от директрисы, но в тот момент ему казалось, что присутствие Анастасии Ильиничны могло предотвратить грозившие вот-вот случиться ужасы. А младший, думавший схожим образом, подумал еще и о том, что Анастасия Ильинична, в сущности, не такая уж и вредина, какою представлялась при одиночном знакомстве!

— Стойте! — закричал старший.

— Стойте! — присоединился младший.

Директриса, поняв, что отчаянные вопли адресовались ей, остановилась и обернулась:

— Да?

— Мы с вами еще не закончили! Вы ведь хотели… э… да: посмотрите, какое масло! Заглядение, а не масло!

Директриса фыркнула:

— Нет уж, увольте. От ваших сливок — воняет. Вашим молоком отравился Володенька… даже страшно подумать, какие последствия ждут того, кто решится отведать и вашего масла!

— Но… но…

И тут вмешалась активистка:

— Позвольте-позвольте! — задорно, с огоньком во взоре, приступила она. — Что это за история? Сливки — воняют?

Одною рукой директриса коснулась руки активистки, а пальцем другой погрозила:

— Милочка! Даже не думайте! Ужасный, тлетворный запах!

Возможно, директриса хотела сказать «тошнотворный» и только из чувства благопристойности заменила это определение менее верным, но и менее вызывающим.

— Подайте!

С видом, близким к тому, с каким, вероятно, Эгей ожидал приговора Фемиды, старший подал активистке крынку со сливками. Активистка понюхала и — честное слово! — грохнув крынку на пол, вскричала театрально изменившимся голосом:

— Фууу! Какая вонь!

Черепки хрустели, сливки текли по полу, а старший и младший стояли, как вкопанные, не веря ни своим глазам, ни ушам.

— А что я вам говорила, Варвара Михайловна!

— Подлинный ужас, Анастасия Ильинична!

— Кошмар!

— Чудовищно!

— Что здесь происходит?

Старший и младший подскочили. Обе дамы не спеша обернулись на голос.

Новым вошедшим в лавку человеком оказался невысокого роста тощий плюгавый мужчина в очочках: эти очки — маленькие, круглые, но в не по размеру стекол массивной оправе — придавали мужчине особенно неприятный вид.

— Что здесь происходит? — повторил вопрос человек, сразу же показавшийся старшему смутно знакомым. — Отчего сливки — на полу? И что это за странный запах?

И тут старшего осенило: всё — абсолютно всё! — происходившее в лавке было не цепью случайно подобравшихся событий, а тщательно спланированным и ловко организованным представлением! Явление директрисы — действие первое. Явление активистки — второе. Явление смутно — точнее, уже не смутно — знакомого человека — третье. Прежнее понимание того, что директриса не просто так затеяла свару, выдвинув невероятные по существу обвинения — это понимание наложилось на новое, и всё встало на свои места.

Стараясь тут же не впасть в состояние дикого бешенства, старший — локтем — толкнул младшего в бок и вполголоса приказал ему:

— Беги на ферму: пусть закрываются!

Поначалу младший удивленно воззрился на своего товарища, но затем — под его яростным взглядом — бросился вон из лавки.

— Куда это он? — спросил мужчина.

— Это вас не касается! — отрезал старший и насупился.

Мужчина захихикал:

— Ну что же: приступим?

И начался настоящий кошмар.

Мужчина оказался санитарным инспектором, но не Градоначальства, то есть не из полицейского ведомства — не подчиненный господина Самборского, — а из городской санитарной комиссии, уже существовавшей от Управы, но действовавшей на не вполне понятных основаниях. Санитарного надзора при ней еще не было или, если угодно, этот надзор еще не получил законного оформления, каковое — мы не забыли — произошло лишь к лету тысяча девятьсот второго года.

Однако принципиальный городской закон о санитарном надзоре был принят Управой еще в декабре и получил Высочайшее одобрение. Образовалась странная — пусть, к сожалению, у нас и нередкая — временна́я «лакуна», когда неизвестно кто и с неизвестными полномочиями мог, тем не менее, на сравнительно законной основе творить любые бесчинства, если только эти бесчинства не простирались далее предварительно очерченного круга! Не приходится удивляться тому, что и в случае с городским санитарным надзором произошло то же самое: немедленно нашлись люди, готовые на собственный карман воспользоваться «удачно» сложившимися обстоятельствами.

Явившийся в лавку мужчина как раз и был из таких. Он — это не подлежало сомнению — являлся городским служащим, но его деятельность пока еще можно было назвать самозваной. «Можно было» — в кавычках — потому, что сделать этого никто из жертв не решался.

Вот уже два с лишком месяца этот чиновник свирепствовал в им самим — для себя — избранном округе, но так ни разу и не получил окорот! Он оседлал Андреевский рынок, включая даже городские лавки[661]. Подмял под себя молочные фермы, коих в Васильевской полицейской части было немало. Третировал владельцев и арендаторов лавок и магазинов, торговля которых — так или иначе — могла быть связана с нарушением санитарных норм. Прежде всего, это как раз и были молочные скопы, сливочные, но также — мясные, рыбные и прочие подобные.

Разумеется, чиновнику приходилось делиться, причем с немалым количеством других паразитов или таких людей, которые — пусть и временно — не видели ничего такого в том, чтобы примерить на себя паразитическую роль. Рыночные старосты, чиновники более высокого ранга, полицейские чиновники… с последними, правда, у этого человека не всё так гладко складывалось, как ему хотелось бы, но он не унывал: если в участке Можайского[662] у него порой и возникали трудности, то в соседних он находил больше понимания, нежели препятствий.