Скорее всего, такого и не случилось бы, но, как обычно, вмешался случай. Последний — перед продажей участка под «дом Ямщиковой» — владелец оказался человеком азартным и гулящим. Он мало напоминал своих предков — почтенных купцов — и мало напоминал своего отца: строгого — как его помнили, — замкнутого на себе и своих делах. Последний владелец вышел иной породы, возможно, унаследовав эту породу от матери — дочери какого-то офицера из некогда блестящего, а позже — вконец разорившегося семейства. Последний владелец, едва — по смерти отца — к нему перешло семейное предприятие, пустился во все тяжкие, ни в чем себе не отказывая. А так как богатым он вовсе не был — отцовское дело просто неплохо его обеспечивало, — то быстро начал тонуть в не менее быстро накопленных беспорядочных долговых обязательствах. День за днем, месяц за месяцем и… промотано было всё без всякого остатка. Самый участок со складом был отдан за долги — таким же беспутным людям, в головах у которых никак не могла укорениться идея заняться полезной деятельностью. А там и предложение о продаже подоспело: как раз от того, кто замыслил слить воедино несколько домовладений и превратить их в одно — обширное, с огромным доходным домом величественных фасадов и массы комнатушек и флигелей со дворов. Разумеется, предложение было принято.

Застройщик предлагал новому владельцу снести постройку: на ее место могло удачно вписаться одно из «внутренних» крыльев планировавшегося к строительству дома. Однако новый владелец отказался. Свой отказ он мотивировал очень просто: в Городе вообще и в Васильевской части особенно — острая нехватка именно такого рода помещений: складских, вообще промышленных, расположенных не на выселках, а на расстоянии вытянутой руки от конечных потребителей. Сдавать под склады цокольные этажи доходного дома — абсурд, а вот иметь во дворе подходящее строение — отличная штука! К гадалке не нужно ходить, чтобы дать предсказание: при должном управлении такое строение способно приносить отличный доход! Даже лучший, нежели еще один флигель.

И все же, когда к этому человеку обратились с вариантом аренды, он растерялся:

«Молочная ферма?» — удивился он.

«Именно!» — подтвердили ему. — «Лучшая и самая современная!»

«Но прямо через двор уже есть одна: вы разоритесь, не успев начать!»

«Вряд ли».

Хозяин — барин: ферма так ферма. Ударили по рукам. И постройка обрела свою новую жизнь. Её, как мы уже сказали, подновили внешне, утеплили (что для хранилища фруктов, что для промышленного склада требовалось совсем иное — прохлада), изменили планировку внутри, а затем… завезли коров и оборудование. Ферма начала функционировать.

Николай неоднократно бывал здесь, но поражался всегда. Вот и теперь, следуя за Петром Васильевичем, он с неподдельным интересом озирался: то разглядывая великолепных коров, содержавшихся в невероятных чистоте и порядке, то — работавших без всякой суеты служащих.

Эти служащие выполняли множество работ, причем каждая из работ производилась на виду: любой мог видеть все процессы — от доения коров до сцеживания сливок с молока; от розлива молока и сливок по крынкам и бидонам до взбития масла. Любой мог видеть, что здесь не было места обману: в молоко не подмешивали известь, муку или яичный белок, масло было свежайшим и того великолепного желтого цвета, какое и должно быть у натурального сливочного (коровьего, как говорили тогда) масла.

Впрочем, не меньшее удивление вызывали и чаны, в которых сливки и молоко пастеризовали. И хотя технология пастеризации была уже не новой, в России вообще и даже в столице в частности она применялась редко. Всякий раз, видя эти чаны, Николай не удерживался от вопроса:

«Зачем вы это делаете?»

И всякий раз получал от Петра Васильевича довольно двусмысленный ответ:

«Чтоб было».

Двусмысленность заключалась в том, что не всё молоко и не все сливки подвергались процессу пастеризации. Как и не всё масло взбивалось именно из пастеризованных сливок. Даже наоборот: бо́льшая их часть — и молока, и сливок, и масла — обходились без этого «новшества», и именно это-то и было странно: зачем такое разделение? Для чего и для кого оно? Петр Васильевич от прямого ответа увиливал.

Правда же заключалась в том, что ферма с первых же дней своего существования — решением управляющего, то есть того же Петра Васильевича — ориентировалась не только на местный спрос, но и на широкое распространение продукции. Но молоко и сливки, и даже масло не могли сохраняться в свежем виде настолько долго, чтобы «далёкие» покупатели получали их неиспорченными. В случае с маслом, конечно, можно было прибегнуть к старинному способу соления, но в молоко и сливки соль не положишь! Да и с маслом всё было не так уж и просто: к началу века не только столичная, но и провинциальная публика достаточно избаловалась свежим — вкус соли уже казался «не тем». Соленое масло не употребишь на бутерброды или, по крайней мере, далеко не на все. Соленое масло даже для жарки подходило отнюдь не всего из того, что стало к началу века привычными блюдами не только высших, но и просто зажиточных слоев населения.

Известно, что любые новшества у нас обычно встречаются в штыки. Известно, что не так-то легко убедить сидящего в каждом из нас консерватора в полезности даже вне всяких сомнений полезных новшеств. Поэтому Петр Васильевич, выставляя напоказ производившуюся на ферме работу, сильно рисковал. С одной стороны, открытость производства — отличная реклама, но с другой — нововведения на этом производстве могли оттолкнуть покупателей. Как ни странно, реклама сработала, а отторжения не произошло.

Второе обстоятельство — то, что широкая публика спокойно приняла необычные методы — Петр Васильевич приписывал своему природному обаянию. Он и в самом деле был очень обаятельным человеком, способным понравиться кому годно, а потому способным и кого угодно убедить в своей правоте. И хотя отчасти это было действительно так — клиенты легко подпадали под обаяние Петра Васильевича, — но полной правды в этом не было. Полная правда заключалась в разительном контрасте между тем, как выглядела ферма, находившаяся в его управлении, и тем, как выглядела соседняя — через двор, та самая, что принадлежала купеческой вдове.

Свободного доступа на старую ферму не было — торговля шла исключительно через собственную купеческой вдовы лавку, — но разброд и шатание были на ней таковы, что через редко когда закрывавшиеся ворота любой мог видеть творившиеся на ней безобразия. И хотя работавшая на ферме обслуга порою гоняла любопытствовавших, но в целом была совершенно равнодушна к происходившему: и на самой ферме, и вне её.

Если на ферме Петра Васильевича, прежде всего, бросалась в глаза чистота, то на ферме вдовы — грязь. Если у Петра Васильевича коровы были ухожены и буквально лоснились своими шкурами, то у вдовы по стойлам стояли запущенные, нечищеные, почти всегда на последней стадии истощения животные. Корма на ферме Петра Васильевича подавались аккуратно и в аккуратные — причем индивидуальные для каждой коровы! — ясли, на ферме же вдовы солома и сено были навалены как попало и в общий для всех «желоб»: так от одного больного животного к другим — здоровым — передавалась зараза.

Нужно полагать, читатель еще не забыл небольшого «экскурса» в проблему лошадей и сапа и не забыл внесенное Николаем Васильевичем Клейгельсом предложение — убрать из Города общие поилки и кормушки. К коровам это распоряжение отношения не имело, но Петр Васильевич — человек не только предприимчивый и охочий до полезных новшеств, но и действительно умный — в особом распоряжении и не нуждался. Более того: раздельные кормушки и поилки у себя на ферме он устроил еще до того, как Николая Васильевича осенила здравая мысль относительно кормления и поения лошадей в общественных местах!

«Что, — размышлял Петр Васильевич, составляя план реконструкции старого склада… — что, как не общий источник заразы, выкашивает стада? Откуда бы взяться болезни у целого стада, если поначалу заболело только одно животное? Не по воздуху же эта дрянь передается?»