Феликс, бросив Дмитрию тоскливый взгляд, невнятно пробормотал какие-то вежливые слова, которые принято говорить в подобных случаях. Ирэн только этого и ждала.
– Ах, князь, я обожаю Блока! – заявила она, томно закатывая глаза. – В его поэзии столько чувства:
– Прелестно! Не правда ли, прелестно? – зааплодировала мадам Старынкевич. – Столько чувства, столько души!
Княгиня присоединилась к ее аплодисментам. Колычев с Феликсом тоже вынуждены были придумать по какому-то нелепому комплименту чтице, и от их похвалы Ирэн буквально расцвела.
Поздно вечером, когда обе гостьи уже отправились в свои спальни и княгиня Рахманова также удалилась на покой, Феликс и Дмитрий, прихватив графинчик с коньяком, уселись в комнате Колычева у открытого окна, за которым звенели цикады, и не смогли удержаться, чтобы не обменяться впечатлениями.
– «И запищит она, Бог мой: «Приди в чертог ко мне златой!» Нет, все-таки Пушкин вечен в своих наблюдениях, – ехидно заметил Феликс.
– Но барышня явно тобой увлечена, этого просто невозможно не заметить, – ответил ему Дмитрий.
– Боюсь, что страсти роковые терзают Ирэн не столько по велению сердца, сколько по наущению маменьки, – фыркнул Рахманов. – Да и моя маман не уступит мадам Старынкевич. Обе почтенные вдовы замыслили поженить детей, находя такой брак небезвыгодным. Матушка мечтает, что имения, так бездумно разбазаренные отцом, вернуться в семью Рахмановых хотя бы в виде приданого Ирины, а мадам Старынкевич, со своей стороны, мечтает, что ее дочь станет обладательницей всего того, что не успел скупить ее покойный супруг, да к тому же еще и княжеским титулом обзаведется. Вот ее изломанная дочурка и пытается изо всех своих силенок быть соблазнительной... А мне ее потуги уже, признаюсь, поперек горла встали. Да что мы, Митя, все обо мне да обо мне? Расскажи что-нибудь о своей жизни. Ты ведь еще год назад ко мне собирался погостить...
– Да вот, тогда не выбрался, служба замучила. А теперь подал рапорт об отставке, полагаю, его вскорости удовлетворят. Так что, я в ожидании отставки выхлопотал отпуск и заранее начал наслаждаться покоем. Наверное, это – единственное, что мне осталось. Честно говоря, Феликс, у меня как-то мало было радостного за эти годы... Не знаю, чем похвалиться.
– Колычев, я тебя не узнаю! Ты ведь всегда был самым веселым на нашем факультете и вдруг такой пессимизм! Вспомни вечеринки в вашей с Петькой Бурминым квартирке на Гороховой. Ты же просто был душой общества! Я обычно дичился однокурсников, все мне казалось, меня поднимут на смех, и только в твоем доме мне было хорошо. Как мы тогда собирались – человек двадцать набьется в комнату, на столе – самовар, бублики, в хорошие времена разживемся парой бутылок дешевого вина, колбасы нарежем или пирожков из кухмистерской принесем, а сколько веселья около этих пирожков! А помнишь наши песни?
И Феликс негромко запел:
– Спотыкаются... – подхватил Дмитрий.
– Петя, бывало, всегда затягивал, у этого увальня был неплохой баритон, – продолжал предаваться воспоминаниям Феликс. – Ты, кстати, не знаешь, где он, что с ним?
– Знаю, конечно. Год назад женился, живет в Петербурге, занимается журналистикой.
– Да, Петька – славный малый. Но, знаешь, Митя, из всех наших однокурсников настоящим другом я считал только одного тебя.
– Благодарю за честь, – шутливо поклонился Колычев.
– Не смейся. Ты, может быть, сам этого не знаешь, но тебе я обязан жизнью.
– Что-то я не помню, чтобы выносил тебя из огня или спасал в бурном море. Вот разве что конспекты давал к экзамену...
– Митя, что конспекты? Ты однажды дал мне трешку... Три рубля.
– Ну ты с ума сошел – говорить о такой ерунде!
– Ты не понимаешь... Для голодного человека, у которого совсем нет денег, это огромная сумма, а вовсе не ерунда! Боже, эта трешка меня просто спасла! Матушка всегда мечтала, чтобы я получил образование в столичном университете, но задавшись этой благородной целью, не рассчитала своих сил. У нее ведь ничего, кроме мизерной пенсии, не было. Она сама почти голодала и отсылала мне в Петербург каждую копейку, но столичная жизнь так дорога! Плата за обучение, за квартиру, за обмундирование, за книги и письменные принадлежности, за еду, пусть даже самую бедную... Мне катастрофически не хватало денег, как я ни старался ужиматься. У однокурсников много не выпросишь, гор золотых ни у кого из вас не было, а ходить по богатым родственникам и клянчить помощи я не мог, ты сам понимаешь... И однажды у меня даже медяка на хлеб не нашлось, а жить еще дней десять, пока поступит хоть что-то от матушки... Митя, это был ужас! Самая настоящая голодная смерть ломилась в дверь моей каморки... Я даже пытался сделать силки и поймать под окном голубя, мечтая, что смогу его зажарить и съесть – большой грех для православного человека, между прочим. И вот, когда от голода у меня уже звенело в ушах и мутилось в голове, ты вдруг сам, без всяких просьб с моей стороны, дал мне три рубля. Ты тогда, помню, получил в издательстве гонорар за перевод статьи – огромный по моим тогдашним представлениям, рублей двадцать, а то и двадцать пять... Мы сидели на лекции рядом. И вдруг ты, заглянув мне в лицо, сказал: «Рахманов, признайся, ты сегодня что-нибудь ел? Возьми деньги и сходи-ка в трактир, пока прямо в аудитории в обморок не грохнулся! Бери-бери, брат, я нынче при деньгах». И ведь кроме тебя никто, ни один человек не понял, что со мной, и не предложил мне помощь...
– Феликс, перестань, ради Бога, ты меня в краску вогнал!
– Нет уж, ты выслушай! Я тогда твою трешку растянул на все десять дней – утром чай с куском ситного хлеба, днем обед в трактире – щи, каша с мясной подливой, вечером снова чай и пара пирогов. Это ведь уже не голод! Я просто ожил... Митя, я так и не смог вернуть тебе тогда ту трешку, но это не значит, что я забыл про свой долг. Я теперь всю жизнь буду перед тобой в долгу.
После этой исповеди Феликс молча встал и, прихватив свечу, отправился в свою комнату.
А Колычев остался сидеть у окна, мучаясь поздним раскаянием. Как он мог так равнодушно относиться к окружающим его людям! Велика важность – раз в кои веки трешку от щедрот своих подкинул... Его приятель чуть ли не с голоду умирал рядом с ним, а Дмитрий ничего не сделал, чтобы помочь.
Правда, и сам он тоже не мог рассчитывать на большие деньги, присланные из дома – мать Дмитрия умерла, когда он учился на втором курсе. Но он к тому времени успел обзавестись связями в редакциях, издательствах, адвокатских конторах Петербурга и всегда ухитрялся подрабатывать какие-то деньги, небольшие, но вполне достаточные, чтобы вопрос о куске хлеба или рваных башмаках перед ним не вставал.
И для него не составило бы особого труда помочь Феликсу достать где-нибудь корректуру, переводы, переписку или еще что-нибудь из того, что охотно поручают студентам. И бедняге не пришлось бы голодать, скрывая это от всех по своей болезненной гордости...
– Нет, Феликс, оказывается, это я перед тобой в неоплатном долгу, – прошептал Колычев, глядя в темноту сада.
