Видно, о чём-то подобном думала и Грета, потому что не раз признавалась, что старая женщина кажется ей то ли бабушкой, то ли давно утраченной, позабытой матерью. А уж Марта, это было видно, полюбила Грету как родную.

Старуха, несмотря на годы, работала в Приюте. Они с сыном перебрались в столицу с севера, сняли комнатку. Сын её прежде был шахтёром, но подорвал здоровье, вот и рассудил, что в городе Пара скорее найдёт подходящую работу. Чтобы ему здесь устроиться, пришлось распродать имущество, так что и мать отправилась с ним.

Вот только для бедняги Эмори перемены запоздали. Он слёг почти сразу по прибытии, и уже не он, а мать его кормила, устроившись, куда смогла. Её скудного жалованья едва хватало на лекарства и оплату комнатки в бедном квартале. Наконец, и за комнатку она задолжала, счастье ещё, что хозяйка соглашалась ждать.

В конце весны Эмори не стало. Кое-как расплатившись с долгами, старая Марта поселилась в потрёпанном флигеле у Приюта, чтобы накопить хоть немного сбережений, но в первую очередь — забыть о своей беде. Однако с приходом холодов нужно было подыскивать новое жильё, где не дуло бы из каждой щели.

Грета оказалась для Марты настоящим спасением, но если бы спросили саму Грету или Ковара, они бы сказали, что это им повезло. В старом доме стало неуловимо уютнее. Может, оттого, что чаще пахло картофельными пирогами, или половики стали свежее, или всё изменили вышитые занавески — сложно сказать. Ковару казалось, изменилась сама душа этого дома, и следы печали и тоски, то и дело проступающие, были безжалостно выметены и отчищены.

Грета заметно повеселела. Теперь у неё было не только одинокое ожидание, а дружеская компания и новые стремления. Она полагала, что Марта со временем поможет ей устроиться в Приют. Слухи о воровстве, закрывшие перед дочерью мастера столько дверей, поутихли, и хотя в приличную лавку её бы не взяли, но мести полы в Приюте — вполне возможно. Да ещё и по протекции старой Марты.

И отчего-то она то и дело принялась заводить разговоры об Альседо и его нерождённой дочери. И ведь историю-то эту Грета знала уже давно, неясно, почему именно теперь начала вспоминать.

— Мне так жаль бедного Альседо, — говорила она, и на глазах её выступали слёзы. — Как представлю, что он, всеми покинутый, томится в заключении, а совсем недалеко — его дитя, которому не дают родиться, и им никогда не встретиться… Это несправедливо, ужасно несправедливо! Хороший мой, ведь ты умный, ведь ты всё можешь — неужели им никак не помочь?

— Я думал уже, — покачал головой Ковар. — Может даже, и получилось бы вынести яйцо из дворца…

— Не яйцо, а дитя!

— Грета, я видел, что там, за стеклом. Так поверь, это самое обычное яйцо вроде тех, что ты варишь на обед, разве что крупнее.

— И всё равно, не смей называть это яйцом!

— Хорошо, хорошо, дитя. Боюсь, за пределами дворца не выйдет ни вырастить это яй… дитя, дитя! — ни защитить.

— Ведь ему нужно лишь тепло. Если человеческое тепло подойдёт, я готова позаботиться. Или можем держать у очага, в тёплой золе.

— Разоришься на дровах. И потом, когда господин Ульфгар заметит пропажу, его волки обойдут все пути-дороги Лёгких земель, и где хоть раз ступит нога этого малыша, отыщут и пойдут по следу. Эдгард говорил, у него есть хорошее убежище где-то ближе к востоку, там он оборудует подвал, чтобы было уютно, и может держать дитя, пока оно не подрастёт, но…

— Это ужасно! Из тюрьмы — в новую тюрьму, так растить кроху, чтобы она не видела дневного света! Нет, нет, Эдгарду нельзя этого позволить!

И в этом Ковар был согласен с Гретой.

Он обещал, что подумает. Он сломал всю голову, он почти не спал. Ведь и его тяготило слово, данное когда-то пернатому пленнику и так и не исполненное. Потому стремление Греты захватило и его.

Вот только не решил хвостатый: если всё получится, стоит ли сообщать Эдгарду?

Хитринке не спалось. Она всё сидела, растерянная, и пыталась припомнить каждую мелочь, каждое словечко, слышанные раньше про Грету. Она даже почти перестала думать о том, куда же запропастился Карл.

Каверза долго бродила снаружи. Сквозь стекло Хитринка видела, как она то растворяется во мраке, то приближается, обходя крылатый экипаж по кругу, порой размахивает руками, будто с кем-то споря, и треплет в задумчивости волосы.

Зато Марта сладко спала, свернувшись клубком на сиденье. Кажется, она ничего особо не поняла, а может, ей чужие дела и тайны прошлого были не так уж интересны.

Дверца тихонько приоткрылась. Каверза старалась не шуметь, чтобы не разбудить Марту, но входить не собиралась, поманила наружу.

— Раз так, всё сходится, — взволнованно сказала она и взъерошила волосы Хитринки. — Зуб готова дать, ты и есть дочь Греты! Подумай сама: ты полукровка, которую в городе не ждёт ничего хорошего, а она в «Птицах», да ещё за Мартой приглядывает. Вот и отправили они тебя в самое безопасное место, которое только знали.

— И не навестили ни разу, — мрачно сказала Хитринка. — Будто и не было меня. А Марте Грета сказала, жалеет, что не она её дочь.

— И что с того? — сказала Каверза, кладя руки ей на плечи. — Ну-ка скажи, бабка с дедом у тебя были добрые? Хорошие?

— Самые лучшие!

— На болотах над тобой кто-то насмехался? Обижали тебя?

— Особой дружбы мы ни с кем не водили, но и врагов не было. Да я даже не знала, что полукровка, пока в городе не подсказали!

— Ну вот, видишь! — затрясла её Каверза. — Лучше они и придумать не могли! Защитили тебя, как умели. А что не навещали, причину найти несложно. Знаешь ведь уже, Ковар работал на правителя? Так было, когда я его впервые встретила. Не по своей воле работал, чинили они с мастером тогда механическое сердце. А чтобы дело шло быстрее, Грету, дочь мастера, Ульфгар в темницу бросил. Видишь, для тех, кто влип в подобные дела, близкие — самое больное место. Спрятали тебя и не совались, чтобы никто не выследил.

Хитринка тяжело вздохнула.

— И всё же они могли хоть раз сказать, нужна ли я им, обрадуются ли встрече, или я — обуза…

— Угу, они бы сказали, а ты бы после на болотах не усидела, отправилась их разыскивать… Точно! Вот почему он и мне не стал сообщать, что жив! Ну, теперь я не успокоюсь, пока не отыщу Грету. Она должна знать, где мой братишка!

И Каверза в порыве чувств прижала Хитринку к груди.

— Ну, а меня теперь можешь звать тётушкой, — рассмеялась она. — Где же этот проклятый Карл застрял? На рассвете берём курс на Вершину, хоть бы он появился до того, потому что мне позарез нужно связаться с Эдгардом и лететь в город Пара. Ах ты, сил нет ждать!

Карл отыскал их ближе к рассвету.

Издалека донёсся рокот мотора, показались огни. Каверза насторожилась, не зная ещё, свои или чужие приближаются. Хитринке тоже стало тревожно.

— Будь готова развести в печи огонь! — прошипела Каверза, глядя в трубу с увеличительным стеклом. — Проклятье, ничего не видно! Они это или нет?.. И экипаж до чего неудачный, вся стража катается на таких повозках. Ага! Вижу лысую макушку Карла, тревога отменяется!

И всё-таки они дождались на всякий случай, пока экипаж подберётся вплотную и остановится. И только когда увидели, что дверца распахивается и наружу медленно выходит Карл, Каверза спрыгнула вниз и побежала к нему.

— Стареешь! — рассмеялась она. — Что так долго? Думали уже поутру без вас лететь.

И вдруг вся весёлость с неё слетела. Хитринка, выбравшаяся наружу следом, услышала, как изменился тон хвостатой.

— Что случилось, Карл? На тебе лица нет. Отвечай, что?

Сердце Хитринки так и оборвалось, а ноги стали ватными. Она пережила несколько ужасных мгновений, пока не увидела, что из экипажа выбирается Прохвост. А уж как она до него добежала и обняла, этого она и вовсе не помнила.

— Ждали нас, что, — произнёс Карл.

Слова падали тяжело.

— Видно, стража у Пасти Зверя сообщила о нас куда надо, у них вышка связи там. Так что у Разводных Мостов оказались готовы к встрече. И о волке знали, приготовили стальные сети. Мост подняли.