— Не хотите ли вы поесть? — спросила она.

— Сейчас я... я нет голодный. — Андре не мог оторвать от неё взгляда, не мог скрыть своего желания. По лицу сбежала капелька пота.

Её полуулыбка осталась прежней. Легкий вздох. Потом, лениво продлевая каждое мгновение, тонкие пальцы развязали оби, она встала, и верхнее кимоно упало на пол. Все это время она смотрела на него, невозмутимая, как статуя. За верхним кимоно последовало нижнее, потом первая рубашка, за ней — вторая и, наконец, набедренная повязка. Она неторопливо повернулась раз, потом второй, показывая себя ему, затем подошла и встала перед ним. Безукоризненная во всем.

Чуть дыша, он смотрел, как она опускается на колени, берет в руки чашку с чаем, делает глоток, второй — тяжелые пульсирующие удары в голове, в шее, в паху толкали его за грань самообладания.

Долгие дни он строил планы, собирался предстать перед ней галантным в словах, движениях, жестах, таким французом и японцем, светским и опытным, лучшим любовником из всех, какие у неё были, который никогда не заставит её жалеть о случившемся, — их первая встреча должна была стать волшебным и запоминающимся событием. Она была запоминающейся, но совсем не волшебной. Он не совладал с собой. Он потянулся к ней, схватил и подтолкнул к футонам, где был наполовину животным.

С той ночи он её не видел. Не видел он и Райко, избегая их и Ёсивары. На следующий день он послал записку Хинодэ, в которой написал, что известит её отдельно о своём намерении посетить её снова. Тем временем он передал Райко ещё одну часть золота. Чтобы выплатить стоимость контракта, ему пришлось заложить своё жалованье на два года вперед, а сколько ещё придется потратить кроме этого.

Вчера он сообщил ей, что придет сегодня.

Андре замер в нерешительности на пороге их веранды. Сёдзи не пускали ночь в дом. Золотистый свет внутри манил его. Сердце у него колотилось, как и в первый раз, горло сдавило. Внутренние голоса изливали на него потоки ругани, кричали ему, чтобы он ушел, убил себя — все что угодно, лишь бы не видеть снова её глаз и того омерзительного отражения самого себя, которое в них застыло в ту ночь. Оставь её в покое!

Всем своим существом он хотел убежать и всем существом хотел вновь обладать ею, любым способом, всеми способами, подлее, чем раньше, любой ценой. Он ненавидел себя, лучше умереть и покончить с этим, но сначала она. Я должен.

Он заставил себя снять туфли и отодвинул сёдзи в сторону. Она сидела на коленях точно так же, как и тогда, в том же кимоно, такая же прекрасная, тот же изящный жест рукой пригласил его сесть рядом с ней, тот же нежный голос произнес:

— Саке подано так, как, мне сказали, вы любите. Прохладным. Вы всегда пьете саке прохладным?

Он посмотрел на неё, разинув рот. Глаза, наполненные такой ненавистью, когда он, не видя, куда ступает, уходил от неё, теперь улыбались ему с той же ласковой застенчивостью, что и в первый раз.

— Что?

Снова, словно ничего ещё не было сказано, она повторила тем же самым тоном:

— Саке подано так, как, мне сказали, вы любите. Прохладным. Вы всегда пьете саке прохладным?

— Да, я... я... пью, — ответил он, едва слыша собственный голос из-за рева, стоявшего в ушах.

Она улыбнулась.

— Странно пить холодные напитки зимой. Ваше сердце остается холодным и зимой, и летом?

Как попугай, он бормотал правильные ответы — так легко было вспомнить все, что было, каждое слово, неизгладимо запечатлевшееся в памяти — и хотя голос его звучал нетвердо, она словно не слышала этого, просто продолжала, как и раньше, спокойно глядя на него раскосыми глазами.

Ничего не изменилось.

— Не хотите ли вы поесть? — спросила она.

— Сейчас я... я нет голодный.

Её улыбка осталась той же. Как и легкий вздох. Она встала. Но сейчас она увернула фитиль в масляных лампах и прошла в спальню, которую он опоганил, где погасила лампы совершенно.

Когда его глаза привыкли к темноте, он увидел, что сквозь панели сёдзи проходит чуть уловимый свет от лампы на веранде, едва достаточный, чтобы разглядеть её силуэт. Она раздевалась. Через мгновение раздался шелест откидываемого покрывала.

Когда он смог подняться и встал на ноги, шаря вокруг руками, он вошёл в комнату и опустился на колени рядом с постелью. Он уже давно понял, что она пыталась сохранить лицо, его лицо, вычеркнуть то, что никогда нельзя было вычеркнуть.

— Из моей памяти — никогда, — с болью пробормотал он; лицо его было мокрым от слез. — Я не знаю про тебя, Хинодэ, но из моей — никогда. Мне жаль, мне так жаль. Mon Dieu, как бы я хотел, о, как бы я хотел...

— Нан дэсу ка, Фурансу-сама?

Ему потребовалось некоторое время, чтобы перейти на японский, и он сказал, задыхаясь:

— Хинодэ, я говорить... просто спасибо, Хинодэ. Пожалуйста, извините меня, мне так жаль...

— Но жалеть совсем не о чем. Сегодня мы начинаем. Это наше начало.

Среда, 3 декабря

Хирага мельком увидел своё отражение в витрине мясной лавки и не узнал себя. Прохожие на главной улице едва обращали на него внимание. Он вернулся на несколько шагов и уставился на тусклый образ и новый наряд. Цилиндр, высокий воротник и галстук, с широкими плечами, в талию сюртук из темного сукна, голубой шелковый жилет, поперек него цепочка из нержавеющей стали, прикрепленная к карманным часам, тесные брюки и кожаные сапоги. Все было преподнесено ему в дар правительством Её Величества, за исключением часов, которые подарил ему Тайрер за оказанные услуги. Он снял шляпу и ещё раз оглядел себя, поворачиваясь то одним боком, то другим. Выбритый некогда верх головы теперь покрывали волосы, они изрядно отрасли — конечно, не такие длинные, как у Филипа Тайрера, но определенно достаточной длины, чтобы сойти за европейца. Лицо гладко выбрито. Качество и дешевизна английских бритв сильно поразили его — ещё один ошеломляющий пример мастерства, которого они достигли в промышленном производстве.

Он улыбнулся отражению, довольный своим маскарадом, потом достал часы, полюбовался ими и посмотрел время: одиннадцать часов шестнадцать минут. Словно шестнадцать минут имели какое-то значение, язвительно подумал он, довольный, однако, тем, что так быстро освоился с системой измерения времени гайдзинов. Я много узнал. Ещё не достаточно, но это уже начало.

Дураки. Только потому, что я пользуюсь их платьем и начал носить его, как они, эти глупцы считают, что я изменился. Все они по-прежнему враги, даже Тайра. Тайра сделал глупость, передумав насчет Фудзико, что это на него нашло? Это совсем не укладывается в мой план.

Хирага заметил Струана, выходившего из своей фактории. Британец тяжело опирался на палки. Его сопровождал Джейми Макфей. Женщина Ори шла между ними, увлеченно беседуя с обоими. Это напомнило ему о его встрече с человеком номер два из «Благородного Дома». У него все ещё кружилась голова от цифр и фактов о Западе и подгибались колени при мысли о том, сколько информации выжал из него Макфей о заимодавцах и торговцах рисом вроде Гъёкоямы. «Дзами-сан, мозет, вазмозный вам встречать один из эти 'рюди, ес'ри сикретный, — в отчаянии предложил он тогда, лишь бы его отпустили, — я переводить, ес'ри сикретный».

Сёя ожидал его. Почуяв желание сёи узнать то, что узнал он, Хирага начал играть с ним, принял предложенный массаж. Затем, отдохнувший, в чистой юкате, за изысканным обедом из риса, сушеных кальмаров, выловленного утром морского окуня, нарезанного тонко, как бумага, с соей, дайконом и саке, он сказал, что имел беседу с важными гайдзинами и они ответили на его вопросы. Он пригубил саке и замолчал. Важная информация требовала поощрения. Взаимности.

— Какие новости из Киото?

— Все странно и непонятно, — ответил сёя, радуясь, что ему дали повод заговорить об том. — Мои повелители сообщили мне, что сёгун и принцесса Иядзу прибыли благополучно и поселились во дворце. Патрули Огамы устроили ещё три засады на сиси... нет, прошу прощения, пока неизвестно, скольких убили. Князь Ёси и князь Огама почти не выезжают за ворота своих резиденций... Но Врата теперь охраняются самураями сёгуната, как и в прошлые годы.