– Едем! – крикнул Янка.

Глеб стоял, расставив ноги, и задумчиво держался за бородку.

– А что? – сказал он. – Может, это действительно выход?

– Может, это действительно выход? – спросил Глеб и обвел нас блестящими очками. – А, ребята?

– Ничего себе выход, – сказал я, постукивая зубами от тряски. – Сейчас как хряпнемся…

Рельсы были старые, на гнилых деревянных шпалах. Вагон колотило на частых стыках.

– Сейчас выйдем на основной путь, – сказал Юрка.

– Ага, пока выйдем… – сердито начал я. Но тут под колесами сильно щелкнуло, тряска сразу кончилась.

Рельсы загудели ровно и спокойно. Это вагон проскочил стрелку, и пошла главная колея – сплошные рельсовые нити на могучих бетонных шпалах. Сразу выросла скорость. В дверь передней площадки рванулся ветер, у Янки взлетели и разлохматились волосы. Янка засмеялся.

Но мне было что-то не смешно.

– А как обратно? – спросил я.

Янка, не перестав смеяться, ответил:

– Да очень просто! Перенесем искорку к задней оси, она и заведется на обратный ход.

Я был в этом совершенно не уверен. Я вообще ни в чем не был уверен.

– А куда нас несет-то?

– Как куда? В бесконечность, – беззаботно отозвался Янка. И Юрка, который всегда с ним соглашался, весело засвистел.

Я сказал с досадой на их глупость:

– Вот врежемся во встречный поезд, тогда уж точно будет бесконечность и вечность…

Янка возразил:

– Встречный пойдет по левой колее, здесь двойной путь.

– В это время не бывает никаких поездов, – сказал Юрка.

Я не стал с ними больше разговаривать, взглянул на Глеба. У него-то ума больше!

Глеб озабоченно дергал бородку.

– Ребята, Гелька прав. Нужен какой-то сигнал. Давайте-ка вывесим фонарь.

Он опять понес на переднюю площадку «сатурн». Янка и Юрка пошли за ним. Я плюнул с досады и остался посреди вагона. В полумраке. Потом взял с ящика маленький фонарик и включил.

Глеб вернулся.

– Гелька… Ты что? Опять обиделся?

– Нет, – сказал я.

– Тогда что?… Боишься?

– Еще чего! – сказал я. – То есть да, боюсь. Вдруг не вернемся к утру? Дома знаешь что будет!

Глеб положил мне на плечо горячую ладонь. Покачал меня туда-сюда.

– Вы вернетесь, Гелька… Если до полуночи никуда не приедем, все равно двинем назад. До рассвета будете дома.

Эти слова меня слегка успокоили. Правда, я сердито подумал, что если Глебу приспичило отправляться в свою бесконечность, мог бы ехать один. Зачем нас-то с собой тащить? Но это была совсем свинская мысль. Я даже откачнулся, чтобы Глеб ее не угадал. Он не виноват, никого он никуда не тащил, это все Янка придумал. И Янка с Юркой Глеба все равно не оставили бы. А я… я опять остался бы сам по себе?

Да что я, такой трус, что ли?… Да ни черта я не боюсь! Если я и спорил, то из упрямства. Потому что поехали, меня не спросили.

Ровно гудит вагон, и в гудении этом прорезается струнный голос. Как отголосок Янкиной музыки рельсов! Как я мог забыть? Ведь совсем недавно я хотел мчаться в дальние дали, открывать какие-то тайны!…

Вот и хорошо, что едем. И что не знаем, чем это кончится, тоже хорошо! Должны же быть в жизни приключения!

Одно только портит мне радость: Юрка и Янка опять ушли вдвоем, не позвали меня. Но эта горечь – уже несильная и привычная, как боль от разбитого утром локтя.

– Глеб, – сказал я, – ты за меня не тревожься, я сам знаю, что такое дальняя дорога.

Он еще раз качнул меня за плечо – хорошо так, будто молча сказал «спасибо». И в это время зашелестели вокруг листы.

Ветер врывался с передней площадки, мчался через вагон и, закрутив спиральные вихри, улетал в заднюю дверь. Завихрения подняли с ящика и с полки стопки Глебовых бумаг.

Мы кинулись собирать их…

К счастью, не улетел ни один лист.

– Ну, все, – сказал Глеб, когда была собрана растрепанная стопа. – Вот… Слушай, Гелька, я тут еще кое-что понаписал… Может, дать тебе и эти страницы?

– Ты их тоже в двух экземплярах печатал?

– Конечно.

– Тогда дай, – сказал я и подумал, что, может быть, скоро Глеб окажется далеко-далеко. – Обязательно дай. А то… вот укатишь в свой Колыч… на веки веков…

Глеб на секунду прижал меня своей пятерней к рубашке. Потом взял у меня фонарик и шагнул в угол, где на гвозде шевелилась, как живая, Еремина куртка. Глеб снял ее, сунул свернутые листы во внутренний карман.

– Вместе с курткой и заберешь.

– Я сразу, чтобы не забыть…

Куртку я накинул на плечи. Она была большущая – обшитый кожей подол зачиркал по коленям. От куртки пахло Еремой – теплым металлом, смазкой и пластмассовой изоляцией. Я незаметно погладил у куртки отворот. Бедный Ерема. Не слишком ли быстро мы успокоились после его гибели?

И никто не знает, что погиб он, скорее всего, не случайно!

– Глеб!

– Что, Гелька?

– Нет… ничего.

Поздно. Глебу нельзя говорить про это. Он испугается за нас и не станет искать свой Колыч. Останется без дома. Получится, что я его задержал. А какое я имею право?

Глеб отошел от меня. Наверно, подумал: «Гелька загрустил о Ереме, а грустить лучше в одиночку». Я сел в проеме боковой двери, свесил наружу ноги. Теплый ветер ударил по ногам, забрался под куртку. Сильно пахло полынью. В той стороне, куда мы ехали, светил слабенький закат, а над головой и северным горизонтом небо стало совсем черным. Звезды были большие и белые. Гораздо ярче огоньков, которые мигали на краю земли.

Недалеко от линии тоже светились огоньки – фонари и окна какого-то поселка. И вот что удивительно! Обычно когда едешь в поезде, близкие огни проносятся назад, а звезды остаются неподвижными. Здесь же было наоборот: огоньки и фонари будто замерли, а звезды проплывали над головой, будто небо плавно вращалось. Что за неразбериха? А, я понял! Наверно, вагон делает какой-то хитрый разворот.

И я перестал думать о звездах.

Потому что подошел Юрка.

Фонарик лежал рядом со мной и светил вверх, на Юрку. Юрка стоял в метре от меня и почему-то опять казался похожим на страусенка Антона из мультфильма.

– Ты чего? – спросил я.

– На площадке сесть негде. А за день-то натопался…

Я подвинулся. Но Юрка не сел. Он рассеянно смотрел на небо и теребил у пояса краешек серебристого галуна. Этот блестящий лампас был пришит вдоль коротенькой штанины, и верхний кончик у него отпоролся. Юрка дергал, дергал его, а потом вдруг сильно потянул вниз и с треском оторвал весь галун. Кинул по ветру.

– С ума сошел? – спросил я.

– Не-а…

– Влетит, – сказал я.

– С чего? Эту форму нам насовсем подарили.

– А завтра как будешь без лампаса?

Юрка оторвал галун с другого бока.

– Никак. Я оттуда ушел.

Юрка зевнул и сел наконец рядом со мной.

– Почему ушел? – изумился я.

– А!… Из-за одной дуры. Сперва у нас нормальный руководитель был, помнишь, толстенький такой, Виталий Гаврилыч… Потом он замотался с концертами, и сегодня к нам пришла эта… Ноги – как оглобли, шея лошадиная, голос, будто сирена на стадионе. Только и знает, что орать команды и ругаться… Я где-то палочку потерял, а она завелась: «Это что за отношение к делу! Таким людям вообще здесь не место!…» Не место? Ну и ладно. Поставил я барабан, положил на него накидку и берет, сверху – палочку, ту, что осталась. И пошел.

Услыхав про палочку, я, кажется, покраснел. И понял: теперь-то надо начать про все: про то, как от палочки разлетелся гипсовый гребец; и про то, что, наверно, не случайно мы рядом с тем гребцом падали; и про Клоуна.

– Юрка! Та палочка… тут вот что…

– Да не в палочке дело! Все не так.

– Что не так?! – в сердцах спросил я. – Будешь ты меня слушать?

– Ну, валяй…

«Валяй? Не скажу я тебе ничего!» И я сказал о другом, с досадой и ехидцей:

– Что-то я не пойму. Стоило ли записываться в барабанщики, чтобы уйти вот так… – Я чуть не сказал «так бесславно».