— Ну… таких, как мама. Она у меня по правде красавица… — Он снова пустил глазом насмешливую искорку и сморщил нос. — А я вот уродился такое чучело.

Юля засмеялась:

— Ты не чучело, ты хороший…

— Конечно, хороший, — согласился он без лишней скромности. — Хорошее чучело.

— Просто ты Фаддейка, — сказала Юля уже без смеха. — Такой как есть. Единственный и неповторимый.

— Да… — Он кивнул, сел рядом с Юлей, покачал ногой с забинтованным пальцем. Повернул к Юле лицо, и оба глаза были теперь темные и беспокойные. — А почему я Фаддейка?

Юля удивилась его неожиданной тревоге.

— А что здесь плохого? Ты же сам говорил, что это имя тебе нравится.

— Да я не про имя… Почему я — это я?

Юля непонимающе вздохнула.

— Ты про такое никогда не думала? — требовательно спросил Фаддейка. — Я про это первый раз на колокольне подумал. Не тогда, когда с тобой, а раньше…

— Объясни-ка получше… — Юля сморщила лоб.

— Про это трудно объяснить… Я многих спрашивал, а они не понимают.

— Я попробую понять.

— Ну вот, слушай. Я — это я. Внутри себя. На свете очень много людей, разных. Но они вокруг, а не во мне. А тот, который во мне… тот, который все видит и понимает… и все чувствует, почему он — Фаддейка, а не кто-то другой? Почему так случилось, что я — это именно я? Понимаешь!

— Кажется, да… — тихо сказала Юля. — Но так про себя, наверно, каждый думает. И я думала. Но уже давно… И немножко не так, по-своему…

— Но все-таки ты меня понимаешь? — спросил он с нажимом.

— Угу… — осторожно отозвалась Юля.

Фаддейка облегченно откинулся к дощатой стене и растянул в улыбке рот.

— Вот и хорошо. А то кроме тебя только один человек понимал. Художник…

— Какой еще художник? — сказала она ревниво.

— А приезжал сюда в прошлом месяце. Старинные места рисовал. Молодой и бородатый. Хороший такой, из Новосибирска, Володя… Я ему помогал этюдник таскать, вот мы и разговаривали.

— Про что же вы разговаривали? — спросила Юля, думая о бородатом Володе со странной досадой.

— Ну, про такое же… как с тобой. Он мне знаешь как объяснил про людей? Что это нервы вселенной.

— Что-что?

— Ну, вот так… Наша Земля и все планеты, и все-все звезды, и галактики — это все будто живое. Только оно само это сперва не знало. Потому что, чтобы знать, надо ведь видеть и слышать, а для этого глаза и уши нужны. И мозги, чтобы понимать. И нервы, чтобы чувствовать. Вот и появились у вселенной такие нервы. Люди.

— Надо же… — сказала Юля непонятным для себя самой тоном.

Но Фаддейке, видно, послышалось, одобрение.

— Ага… И я тогда подумал, что, если человек умирает, это не так уж страшно. Для других, конечно, печально, а самому бояться не надо. Ну, подумаешь, один маленький нервик отомрет! Все равно вселенная останется живая…

Юля быстро придвинулась к Фаддейке и, будто защищая его, сказала:

— Нечего тебе про умирание думать. Рано еще.

— Да это я так. Ну, попутно… А главное, я все про то же думал. Пускай я нерв. Но почему именно этот? Тот, которого зовут Фаддейка? Как-то непонятно… Юль! А может, я по очереди буду всеми? Каждым человеком… Вселенная ведь бесконечная, у нее времени сколько хочешь, я успею. И может, каждый человек так? А?

— Ой, — сказала Юля искренне. — Я не знаю… А что хорошего быть каждым подряд?

— Интересно же.

— А сколько всяких злодеев на свете было и сейчас есть. Например, Гитлером разве интересно быть?

Фаддейка снова покачал ногами. Потерся ухом о поднятое плечо.

— Я про это тоже думал… А Володя говорит, что люди, как нервы, бывают всякие. И больные бывают. Всякие плохие люди это больные нервы вселенной. А я ведь… не больной же…

— Нет, конечно, — успокоила Юля. — Фаддейка… А с кем ты еще про такие вещи рассуждал? Или только со мной и с этим Володей?

— С мамой еще…

— А она что?

— А она все объяснила… — Левый глаз Фаддейки опять заискрился. — Она говорит: «Сперва тебе не кем-то другим надо делаться, а самим собой. А то сейчас ты — даже и не ты, а растрепа. Причешись, отмой уши и колени, и пойдем твое дупло в зубе лечить…» Ой-ей-ей.

Юля засмеялась:

— Видишь, как все просто. Не то что у твоего бородатого философа.

— Он не философ, а художник… Он мой портрет нарисовал. Почти одними рыжими красками… — Золотистый глаз Фаддейки засиял.

— А где этот портрет?

— Он с собой увез. Говорит, на выставку.

Юля разочарованно вздохнула.

— А мне он тоже оставил, — утешил Фаддейка. — Только другой, поменьше. Карандашиком нарисован. Хочешь, покажу?

— Покажи… — Юля была уверена, что портрет непохожий. Как можно изобразить на листе живое Фаддейкино лицо? Если бы еще знаменитый художник, а то какой-то неизвестный Володя.

Фаддейка, прихрамывая, убежал.

Юля встала и подошла к зеркалу. Опять толкнулось в сердце прежнее беспокойство.

«Почему я — это я?» — спросила Юля у себя в зеркале. Правда, почему она — это она? Была бы она не Юля, а курсант Юрий Шумов! Тогда она (то есть он) взяла бы и не мешкая написала письмо с адресом: «Верхоталье, до востребования, Молчановой Юлии». И все в этом письме объяснила бы честно. Если уж конец всему, то конец. Это лучше, чем так вот маяться…

«Да не очень-то я и маюсь, — сказала она себе. — Что я ему не нужна, это и так понятно, чего уж тут… Просто окончательной ясности нет, оттого и настроение кислое…» Весело прихромал Фаддейка с альбомным листком.

Юля снисходительно взяла бумагу. И не удержалась — расплылась в улыбке.

Это был хороший портрет. Чего зря придираться, замечательный был портрет. Фаддейка, нарисованный густыми карандашными штрихами, смеялся как живой. И даже искорка в глазу блестела.

— А ты не верила, — усмехнулся Фаддейка.

— Да, хороший он художник, — со вздохом сдалась Юля.

— Это мне на память о нем, — сообщил Фаддейка и потянул листок. Кажется, он догадался, что Юля готова попросить портрет в подарок.

Она смутилась, почуяв его догадку. И недовольно сказала:

— Смотри, повязка на пальце съехала. Правильно мама говорит: растрепа…

Утром, выйдя на крыльцо, Юля услышала небывалое: Фаддейка ревел. Из открытого кухонного окошка доносились всхлипы и канючащий, противный (но, безусловно, Фаддейкин) голос:

— Ну, чего ты сочиняешь, что нету?! Сама говорила вчера, что пенсию получила, а теперь — нету!

Кира Сергеевна отвечала что-то негромко и наставительно.

Фаддейка плаксиво взвизгнул:

— И ничего не дурь! Не понимаешь, а говоришь! Раз я говорю, значит, мне ее надо!

Кира Сергеевна опять сказала что-то ровно и непреклонно. Фаддейка, перебивая себя всхлипами, заголосил:

— Ну, какая еще рубашка! У меня их куча, я их все равно не ношу-у… Ну, чего ты вы-ду-мы-ваешь!..

Юле стало неловко за Фаддейку, и жаль его, и встревожилась она. И подумала, что лучше бы не соваться в чужие семейные дела.

Но не выдержала, шагнула в кухню. Увидала мельком зареванное веснушчатое лицо и стесненно сказала:

— Здрасте, Кира Сергеевна… Фаддей, ты это что?

Он дернулся, отвернулся к окну и, растопырив острые локти, начал мазать ладонями по щекам.

Кира Сергеевна, не повышая голоса, объяснила:

— Новая блажь засела в голове. Увидел вчера в «Детском мире» губную гармошку, гэдээровскую. И вот: тетя Кира, купи! А зачем?

Фаддейка дернул спиной.

— «Зачем, зачем»! Сама, что ли, не знаешь, для чего гармошки делаются?

— Ты погруби мне еще…

Фаддейка опять шумно всхлипнул. Юля посмотрела на его спину с невольным сочувствием. Кира Сергеевна это сочувствие тут же заметила.

— Юленька, да вы не подумайте, что мне жаль, если для дела. Но он же подует в нее полчаса и забросит или отдаст кому-нибудь… У него же ни капли музыкальных данных.

— Ох уж, «ни капли»! — вредным голосом сказал Фаддейка и длинно засопел.

— Ни единой капельки, — решительно повторила Кира Сергеевна. — Юля, вы не слышали еще, как он песни поет? В соседних дворах куры дохнут!