Ерема сложил на груди руки и упрямо сказал:

– Пусть. Это меньший вред, чем делать искорку.

– Да кто тебе сказал, что мы будем ее делать? – воскликнул Глеб и подмигнул мне. – Нам просто хочется узнать, что за рецепт. Любопытно, вот и все! Верно, ребята?

Мы дружно закивали. Даже Юрка.

– У меня такое свойство характера, – объяснил Глеб. – Болезненное любопытство. Если что-то мне начали рассказывать, а до конца не объяснили, начинаются головные боли и бессонница.

Мы с Янкой в один голос заявили, что у нас от любопытства такие же страдания.

– Плюс расстройство желудка, – добавил Юрка то ли про себя, то ли про нас.

– Видишь, Ерема, сколько людей будут мучиться! – закончил Глеб. – Снова получается, что из-за тебя вред. Как ни поверни…

– Врете вы все, – уныло сказал Ерема.

Мы заорали, что не врем, а Ерема нас бессовестно мучит.

– Черт с вами, – сказал Ерема и встал. – Я скажу… Нет, я говорить не буду ни словечка, я лучше на машинке настучу. А потом, если что не так, я не отвечаю…

Мы ему наперебой поклялись, что всю ответственность берем на себя. Ерема сердито проковылял к машинке, заправил в нее лист и застукал по клавишам. Мы стали заглядывать через плечо, но он пригрозил:

– Будете соваться, не стану печатать.

Стукал он минут пять, мы прямо извелись. Наконец он отошел от машинки. Мы кинулись к листу. На бумаге была какая-то дребедень:

И так далее. Несколько строчек.

– Бедный Ерема, – сказал Юрка.

Но Глеб выдернул лист из машинки, поднес к очкам.

– Постойте, постойте… Дайте-ка, я… Тут нужна небольшая редактура.

Он опять вставил бумагу и начал быстро печатать пониже загадочных Ереминых строчек. И через минуту мы прочитали:

– М-да, – сказал Глеб. – Не очень вразумительно. И с точки зрения поэзии, прямо скажем, на троечку.

– Поэзия – это фиг с ней, – вмешался Юрка. – Ведьмы сочиняли, а не Пушкин. А как тут разобраться: с каким полетом смешивать? А может, с пометом?… Ерема!

– Что знал, то написал, – буркнул Ерема. – Технологию не знаю. Шишкин делал.

– Ты будто не хочешь, чтобы у твоего Васьки живая искорка была, – с досадой сказал Янка.

Ерема топнул валенком так, что подскочила машинка.

– Я же не имею пр-рава! От этого вред будет! Всем! Порошок же надо на крови замешивать!

– Подумаешь, вред, – хмыкнул Юрка. – Тут по одной капельке надо. Все равно что для анализа, из пальца.

– Это не для анализа, – глухо сказал Ерема. – Для колдовства. Эти капельки человеческую жизнь сокращают. Доказано.

Мы помолчали. Переглянулись. Янка тихо спросил:

– Намного сокращают?

– Не знаю… – отозвался Ерема. – Наверно, не намного. Капелька – на капельку. Но все равно…

Мы опять посмотрели друг на друга. Глеб, Янка, Юрка, я… И, видимо, каждый подумал, как я: «Ну что одна капелька?…» Наша жизнь вся была впереди, до глубокой старости.

Янка погладил Еремино плечо и сказал:

– Зато будет живой Васька. А от этого у нас будет радость. Она сильнее вреда. Вред капельный, а радость большая.

– И радость продлевает человеческую жизнь, – добавил я.

– Это доказано, – подтвердил Глеб.

А Юрка сказал:

– Так что давай уж, Ерема, раскалывайся до конца. Ради Васьки.

Ерема поскрежетал, внутри у него потрещало, будто помехи в телевизоре. Мы ждали.

– Ну ладно, сказал он. – Только я ни при чем… Это должен быть металлический порошок. Мелкие опилки. Если «движение» – надо наскрести их от какого-нибудь колеса…

– Хоть от нашего? – спросил я. – От вагонного?

– Вполне, – согласился Ерема.

– Значит… если «полет», надо что? От самолета опилки? – воскликнул Янка.

– Выходит, так, – согласился Ерема.

– Где же самолет-то взять? – озабоченно сказал Глеб.

– Да в парке, – вспомнил Юрка.

В самом деле! В городском парке стоял на площадке четырехмоторный лайнер прошлого века. В нем был теперь маленький детский кинотеатр. Долго ли забраться под крыло да наточить опилок с дюралевой заклепки?…

– А вот что такое прочная надежность? – недовольно поинтересовался Юрка. – Ерема…

– Клянусь всеми транзисторами, не знаю. Шишкин говорил, но я не понял.

Глеб почесал за ухом снятыми очками.

– Вообще-то… если рассуждать логично, колеса и крылья – это символ движения в двух стихиях. На земле и в небе. Значит, нужна и третья стихия – вода.

– Корабль, что ли, скрести? – сказал Юрка.

– Не корабль, а, наверно, якорь. Якорь всегда был символом надежности. От якоря зависит безопасность судна…

– Это не я, это вы сами догадались, – опасливо сказал Ерема.

– Сами, сами, – засмеялся Глеб. – А где добыть якорь, братцы?

В самом деле, где? Наш город от моря далеко. По реке, правда, ходят грузовые и пассажирские суда, но как до них доберешься?

Все заскребли затылки. Потому что… вот ведь как вышло! Сперва никто этой истории про искорку не верил. Просто так болтали, Ерему поддразнивали. А потом незаметно получилось, что все это всерьез. И очень хочется зажечь живую искорку, в которой хранится вечная энергия.

Сказка?

А кто знает, где сказка, где наука? Про снежных людей тоже говорили – сказка. И про говорящих дельфинов, и про живые кристаллы… Может, и ржавые ведьмы есть. А искорка… Вдруг это сгусток неизвестных науке энергетических полей? Мало ли что… А теперь дело может провалиться, потому что никто не знает, где взять якорь.

Но я уже знал, я вспомнил!

– Якорь есть!

– Где? – обрадовался Янка.

– На складе елочных игрушек!

Все, даже Ерема, посмотрели на меня, как на сумасшедшего. Юрка плюнул и сказал:

– Всю жизнь у тебя, Копейкин, заскоки. Люди о деле говорят, а ты со своим юмором… Янка, давай махнем на «Стреле» до вашего Приморска. Туда и обратно – не больше суток. Там на разных памятниках якорей сколько хочешь. Тебя пустят?

Вот как! Опять «Янка, давай»! А я – Копейкин.

Хорошо Ереме – у него глаза всегда сухие, а нервы из никелевых сплавов. А я-то человек! Я выпрыгнул из вагона и пошел через лебеду.

Они кричали мне вслед: «Гелька, ты чего? Ну, сам же виноват! Гелька, да вернись ты! Гель…»

А я шел…

Дома ждала меня новая беда. Бабушка деревянным голосом сказала с антресолей:

– Подымись ко мне, Гелий.

Я поднялся с нехорошим предчувствием.

– Гелий, где дедушкина машинка?

У меня сразу – брык – голова ниже плеч. Дурацкий такой характер: если я в чем-то виноват, ни спорить, ни отпираться не могу. Стою носом вниз, краснею и молчу.

– Гелий, ты будешь отвечать?

Отвечать, конечно, придется. Надо только переждать, когда перестанут противно слабеть ноги и растает в животе холод, который туда наливается от страха.

– Ну? – сказала бабушка.

– Ну? – сказала тетя Вика. Она сидела здесь же, в бабушкиной комнате.

Я переглотнул и прошептал:

– Я ее дал на два денечка…

(Ничего себе, два денечка! Две недели уже Глеб на ней стучит. А я не решаюсь сказать, что хватит. Работает человек…)