– Надо Пим-Копытычу новое жилье подыскать, – оза­боченно сказала однажды Варя. – Может, поближе к инс­титуту Маркони. У нас во дворе старый погреб есть…

Пим-Копытыч отмахнулся:

– Чего наперед загадывать. Может, и помру к осени-то. Совсем уже хворый стал, силушек нету…

Конечно, все заговорили, чтобы он не выдумывал глу­постей. Тем более что силушка у Пим-Копытыча еще оставалась. Днем он тренировал футболистов. В том числе и Лошаткина. Лошаткин оказался в футбольных делах очень кстати. Из него получился могучий нападающий. “Работа­ли” они в паре с Андрюшей. Могучий Степа пробивался к чужим воротам, словно пущенный с горы валун, и, когда все противники бросались на его укрощение, подавал мяч Андрюше. И тот – маленький, незаметный – откуда-ни­будь сбоку всаживал мяч в ворота, мимо остолбеневшего вратаря…

Да, в футбольном нападении Лошаткин был грозен и прекрасен. Матвей сказал однажды:

– Несется как Буцефал.

Степа сперва обиделся. Но ему объяснили, что Буцефа­лом звали могучего коня Александра Македонского. (“Что, в ваше время историю не учили?”) Тогда Степе прозвище понравилось, хотя “Буцефала” сразу превратили в “Буцу”. Это короче, и к тому же буцами называются футбольные бо­тинки (хотя правильно говорить и писать следует “бутсы” – это придирчиво заметил Пека).

Давно уже стало получаться так, что Антошка и Сеня постоянно оказывались рядом. Во всех играх и делах. Это было не очень заметно и не обидно для других, не назой­ливо. Даже как бы случайно. Однако все время. И ночевал Антошка у Сени чаще, чем у остальных. Веранда была про­сторная, удобная.

Когда укладывались, заходила к ним Сенина мама, го­ворила “не болтайте до утра” и “спокойной ночи” и каж­дого гладила по взъерошенной голове. Антошку – так же, как Сеню. Понимала, что приехавший издалека профес­сорский племянник скучает по своей маме. И Антошка од­нажды взял в свои очень теплые пальцы руку Сениной ма­мы и молча держал несколько секунд. И мама руку не убирала…

Однажды сидели на кухне за ужином. Никита уже спал, а Сенин отец все еще не вернулся с работы, хотя давно ему было пора. Мама незаметно нервничала. И Сеня. И Антошка это чувствовал и нервничал тоже…

Наконец Сенин папа пришел. Сказал, что у них в Уп­равлении городского хозяйства было совещание. Скандаль­ное. Директор ново-калошинского химкомбината “Красная резина” требовал, чтобы ему дали дополнительную терри­торию для новых складов и для этого оттяпали землю у Зареченского парка. На складах будут храниться усовер­шенствованные противогазы – перед тем, как их отправят для продажи гражданскому населению.

– А зачем гражданскому населению противогазы? – удивился Антошка.

– Ты у нас зимой не бывал, – вздохнул Сенин папа. – В ту пору постоянные западные ветры, и бывает, что в го­роде от резиновой вони не продохнуть. А когда начнут эту новую продукцию выпускать, вони будет еще больше. И противогазы станут пользоваться большим спросом…

Антошка поглядел на Сеню, на папу: нет ли здесь шутки?

– Но ведь… если не делать противогазы, тогда и вони не прибавится. Зачем это все?

– Так спрашивали многие, – опять вздохнул отец, – но директор сказал, что мы рассуждаем по-детски. Противогазы очень выгодная продукция, население будет расхва­тывать их за любую цену. Значит, комбинату прибыль. А иначе пришлось бы остановить несколько цехов и оставить рабочих без зарплаты.

– А нельзя разве выпускать что-нибудь другое? – спросил Антошка. – Полезное и не такое вонючее?

– Можно, – вздохнул Сенин папа. – Например, соски для малышей, этой мелочи никогда нет в продаже, мы с мамой замучились, пока Никитка не подрос… Но соски де­шевые, их делать невыгодно. И пришлось бы для этого на­лаживать новую производственную линию, а такая налад­ка – сплошной убыток. Противогазы же скоро понадобятся всем… Правда, землю под склады пока не дали, но директор комбината – человек упрямый…

Легли в этот вечер пораньше. За стеклами было темно и зябко, шуршал в листьях дождь.

– Сеня, – сказал Антошка, – а нельзя ли придумать заклинание, чтобы этот комбинат не дымил, не отравлял, не пакостил?

– Нельзя, – печально отозвался Сеня. Уже все дума­ли: и профессор, и Маркони, и Пим-Копытыч. Ничего не получается. Профессорский “Алик” и Марконин “Проныра” отвечают одинаково: комбинат – это результат человече­ских безмозглых планов, а против глупости заклинаний не существует.

– Директор комбината, видимо, самый настоящий уу-гы…

– Самый настоящий, хотя с виду нормальный че­ловек…

– По внешности ничего нельзя определить, – рассудил Антошка. – Вот, например, Пим-Копытыч. Не человек, не капля, а искорка-душа в нем настоящая…

– Он, бедный, все еще о Потапе горюет, – сказал Сеня.

…Пим-Копытыч очень грустил, что Потап куда-то ис­чез. Пропал, бедняга. То ли заблудился где, то ли украл его кто-то. Сперва Пим-Копытыч расспрашивал всех зна­комых в округе: не встречался ли им серый котенок с черным кончиком хвоста? Потом спрашивать перестал: может быть, что-то понял. От других котят он решительно отка­зывался, хотя предлагали ему всяких: серых, рыжих, бе­лых, пестрых и черных с белой грудкой. Красивых и лас­ковых. Погладит, вздохнет и скажет:

– Спасибо, да только я к Потапу привык. Другого уж не надо…

Ребята прятали глаза, а Маркони старался вообще по­реже видеть Пим-Копытыча. Придет на пустырь – и ско­рее в свой “бункер”: проверить аппаратуру.

Транслятор, кстати, действовал безотказно, когда применяли морковку. Ее купили на рынке целых три ки­ло, хотя и дорогая была. Выбрали лучший сорт – “Коротель”.

Матвей сказал, что со временем, когда человечество уз­нает про изобретение Маркони, люди станут звать морков­ку “марковкой” – в память о Марке Афанасьевиче Шило…

Но Пим-Копытычу от всего от этого было, конечно, не легче.

– Трудно ему без Потапа, – прошептал в темноте Ан­тошка. – Для него ведь… ну, прямо целый смысл жизни в этом котенке был…

– Ну уж… – неуверенно возразил Сеня. Потому что котенка было, конечно, очень жаль, но чтобы в нем смысл целой жизни… Так, наверно, все-таки не бывает. Хотя кто его знает…

– Может, его вообще нет на свете, этого смысла, – насупленно сказал Сеня. Потому что на душе было пасмур­но: не придумывался новый рассказ.

– По-моему, бывает, – отозвался Антошка. Тихо и без обиды.

– В чем?

– Ну… чтобы все разумные существа чаще радовались, а те, кто любит друг друга, никогда не расставались.

– Так не бывает…

– Тогда… чтобы расставались как можно реже, а потом обязательно встречались опять.

– Хорошо бы…

Поговорили еще о смысле жизни и о всяких других важных вещах. И уснули.

А среди ночи Сеня проснулся будто от толчка. И услы­шал, что Антошка плачет.

Сеня не удивился. Он даже чувствовал и ожидал, что рано или поздно случится что-нибудь такое. Придвинулся, спросил шепотом:

– Ты… отчего это?

– Не знаю, – всхлипнул Антошка.

– А все-таки…

– Правда не знаю…

– Домой хочется?

– Конечно… Только и улетать не хочется. Просто хоть разорвись пополам…

Что тут скажешь. У Сени у самого набухли глаза. Хо­рошо, что темнота.

– Ну и вообще… – прошептал Антошка между всхли­пами. – Столько всего… Я не знаю, как объяснить.

А объяснять было и не надо. Сеня и так понимал: слиш­ком уж много навалилось маленькому Капу на душу: и со­бытий всяких, и открытий, и радости, и печали. Слезы – это просто как отдушина.

– Да еще дождь этот… – опять прошептал Антошка. – Я не могу выносить здешние дожди. Капли сыплются, сып­лются, и все неживые…

Сеня передернул плечами. Потому что в самом деле ведь для Капа это жутко. Словно вокруг миллионы мерт­вецов.

Антошка догадался, кажется, о Сениных мыслях. Посо­пел, остановил слезы и разъяснил:

– Нет, они не мертвые. Мертвый – это тот, кто сперва был живой, а потом умер. А в этих каплях никогда не было искорок… Но это ведь тоже страшно. Вот подумай: будто ты попал в город, где одни манекены. Издалека – будто люди, а подойдешь – они таращатся бессмысленно и не двигаются. За руку берешь, а он падает…