— Не сон ли вижу я?..

Едва я произнес эти слова, как странный охотник опустил свой рог и отвечал мне:

— Ты видишь это наяву!..

Слова охотника не слишком удивили меня, и я смело спросил его:

— Кто вы, позвольте спросить?..

— Я Ролан де ла Транблэ, один из твоих предков; я жил в царствование Карла V.

— А что вы делали, когда жили?

— Охотился.

— А с тех пор как вы умерли?

— Благодаря сыновней любви моих детей, которые захотели почтить мою память, придав черты мои святому Гюберту, я занял место на этих обоях; но раз в год, в годовщину моей смерти, я имею право выходить из них и охотиться, с последнего удара полночи до первого пения петухов…

— И вы пользуетесь этим правом?..

— Как видишь.

— И каждый год вы трубите в рог, как и сейчас?..

— Да…

— Но почему же до сих пор ни я и никто не был разбужен громкими звуками вашего рога?..

— Потому что эти звуки, как ни громки тебе кажутся, поражают слух только тех, кого я хочу разбудить.

— Стало быть, если бы вы захотели, другой человек, находящийся в этой самой комнате, не слыхал бы ничего?

— Именно…

— Почему же вам вздумалось разбудить меня?

— Потому что, если ты желаешь, я возьму тебя с собой.

— На охоту?

— Да.

— В эту ночь?

— Сию минуту.

— Пусть будет так! — вскричал я, спрыгнув с постели и начав одеваться.

Но меня вдруг остановило сомнение. Я обернулся к моему предку и спросил у него:

— Со мной не случится ничего неприятного?

— Насчет этого не беспокойся…

— И вы меня приведете опять сюда?

— При первом пении петухов.

— Вы мне даете ваше слово?

— Слово Ролана де ла Транблэ!

— Вот это хорошо — я иду за вами.

Я поспешно оделся и хотел было взять мое ружье, стоявшее в углу.

— Нет, нет, — сказал мне мой предок, — оставь это ружье и возьми вот что…

И он подал мне такой же лук, какой был у него на плече.

— Я не умею стрелять из лука, — сказал я.

— Возьми, и в какую бы дичь ты ни метил, никогда не промахнешься…

Я взял лук.

— Пойдем же скорее, — сказал мне Ролан. — Последний удар полночи прозвучал давно, а потерянного времени не воротишь…

Произнеся эти слова, он поднес к губам свой рог и затрубил охотничий призыв. Тотчас все собаки с бешенством понеслись по следам невидимого зверя с громким лаем. Мой предок последовал за ними. Я бросился за Роланом де ла Транблэ. Охота началась, и, клянусь вам, ваше высочество, это была охота престранная, Я вам сказал, что провел весь день в лесу и что часа три тому назад лег спать, разбитый усталостью. Эта усталость исчезла как бы по волшебству, и никогда я не чувствовал себя таким сильным и проворным. Можно было подумать, что у меня, как у Меркурия, были к крылья у пяток, потому что я не бежал, а летел, не отставая от собак более чем шагов на десять или на двенадцать, а Богу известно, однако, что собаки неслись очертя голову! Большие деревья, обрамлявшие длинные аллеи, как будто бежали мимо нас, словно нас нес бурный ветер. Иногда собаки бросались в самую непроходимую чащу. Я, не колеблясь, бежал за ними, и густая чаща раскрывалась сама собою, давая мне дорогу. Предок мой ободрял меня жестами, но не говорил, потому что от губ его не отходил рог, неистово звучавший!.. Свора гналась за кабаном. Менее чем через полчаса кабан был затравлен!.. Потом собаки, покрытые пеной и кровью, бросились за оленем. Что вам сказать? Мы затравили более десяти различных животных, и так как охота шла все по прямой линии, то мне казалось, что мы, по всей вероятности, находились на значительном расстоянии от замка Ла Транблэ. Но я имел доверие к слову моего предка, который обещал привести меня назад, и потому не беспокоился ни о чем. Мало-помалу безумный бег замедлился, потом остановился. Собаки замолкли; звуки рога перестали раздаваться. Ролан обернулся ко мне и сказал:

— Дитя, ни слова кому бы то ни было о том, что было в нынешнюю ночь, по крайней мере до тех пор, пока обои с изображением святого Гюберта будут в твоей спальне…

Я хотел у него спросить о причине этого странного запрета, но он не дал мне времени.

— Положи стрелу на лук, — прибавил он, — и приготовься стрелять.

Я не видел перед собой никакой птицы, однако машинально повиновался. Вдруг послышался шелест крыльев, и из куста вылетел великолепный золотистый фазан, в каких-нибудь двадцати шагах от меня. Я пустил стрелу. Фазан упал. Я вскрикнул от радости и побежал поднять свою добычу… Без сомнения, в эту минуту мы находились возле одной из тех ферм, которые расположены у рубежа леса, потому что я услыхал, как запел петух. Вдруг охота, лес, старый охотник, все исчезло. Я очутился в своей постели, и бледные лучи утренней зари показали мне, прямо передо мною, на обоях святого Гюберта, стоящего на коленях перед чудесным оленем.

Продолжительный и звучных смех Филиппа Орлеанского встретил последние слова Рауля.

— Все это привиделось вам во сне, любезный кавалер… — сказал он через несколько секунд, перестав смеяться.

— Я сам сначала думал так же, как и ваше королевское высочество, — возразил Рауль.

— А потом вы разве убедились в обратном?

— Убедился, ваше высочество.

— Каким же образом?

— Я немедленно получил доказательство, что все виденное мною происходило наяву…

— Какое же это доказательство?

— Вот оно, ваше высочество: между моей кроватью и обоями, на полу, лежал предмет, который я не мог различить в первую минуту при слабом утреннем свете; я встал и подошел к нему…

— Что же это было?.. — спросил регент,

— Это был золотистый фазан, пронзенный стрелой.

— Ах! — вскричал Филипп.

— Этот фазан был еще теплым, — продолжал Рауль.

— В самом деле, это странно!

— Как все сверхъестественное, ваше высочество; но мы еще не дошли до конца.

— Тем лучше, вы чрезвычайно меня заинтересовали вашими историями из другого мира… Кстати, что вы сделали с этим фазаном?

— Я спрятал его под свой кафтан, прежде вынув стрелу, взял ружье, пошел в парк, прежде чем слуги, надзиравшие за мною, проснулись, и возвратился с торжеством через два часа, сказав, что я ружейным выстрелом убил эту бесподобную птицу… Фазана ощипали, изжарили, и я съел его за обедом…

— Вкусен был он?

— Бесподобен.

— А на следующий год в день смерти вашего предка что случилось?

— Приключение, совершенно подобное тому, какое я имел честь рассказывать вашему королевскому высочеству.

— Ночь охоты?

— Точно так, ваше высочество.

— И опять был убит фазан в ту минуту, как запел петух?

— Нет, ваше высочество: рябчик. Я прибавлю, чтобы избежать повторений, что эта фантастическая охота аккуратно происходила каждый год в продолжение четырех лет сряду…

— А потом?

— Неловкий слуга поднес слишком близко к обоям свечку, и они вспыхнули. Сгорела именно фигура святого Гюберта. Попорченные обои сняли и заменили их деревянной обшивкой… Пока работали в этой комнате, я перешел во вторую.

— Мне исполнилось шестнадцать лет, — продолжал Рауль. — Чувства мои пробуждались, и хотя я заплатил дань справедливых сожалений старому Гюберту и фантастической охоте, которую он заставлял меня разделять, но вид вторых обоев скоро утешил меня в потере первых. В самом деле, на четырех стенах моей новой комнаты обои представляли сцены, заимствованные из мифологии и у двух знаменитых поэтов Ариосто и Тассо. На одной стене был изображен Суд Париса: три богини, Юнона, Венера и Минерва, исполняли свои роли очень добросовестно, и легкость их костюмов позволяла троянскому пастуху решить их спор о красоте с полным знанием дела. На другой стене было превосходно нарисовано обольщение Ринальда и его спутников Армидой и нимфами в волшебных садах. Никогда Бушэ, кокетливый живописец, картины которого ваше королевское высочество умеете ценить, не представлял более сладостных поз. На третьей стене обои представляли любовь Медора и Анжелики, неверной любовницы неистового Роланда. Оба любовника в мрачном гроте, устланном мхом и обвитом плющом, пользовались уединением и таинственностью. Целомудренная Анжелика, одетая чрезвычайно воздушно, сжимала в объятиях пастушка Медора, который, казалось, был очень доволен своим положением. Наконец, на четвертой стене, которая находилась прямо против моей кровати и, следовательно, чаще должна была привлекать мои взоры, на обоях была изображена только одна фигура, но чудо какая прелестная и очаровательная. Это была Венера в купальне или, лучше сказать, Венера, выходящая из купальни. Богиня Цитеры, Пафоса и Амофонты оставляла огромную раковину, служившую ей купальней, и стягивала вокруг своего стана развевающиеся складки, скрывавшие нижнюю часть ее тела и обнаруживавшие только маленькие ножки. Ее длинные волосы, светлые как лучи солнца, струились, подобно золотым волнам, по белоснежным плечам и бледно-розовому мрамору ее восхитительной шеи. В волнах этих волос, которые обольщали людей и богов, Венера рассыпала розы. Губы ее улыбались, в больших голубых глазах сверкала сладострастная улыбка, которая преследовала меня всюду и — почему не сознаться? — странно волновала мне сердце… Вы смеетесь, милостивые государыни, и находите меня смешным!.. Смейтесь сильнее, потому что через три дня я готов был страстно влюбиться в Венеру на обоях…