— Он был здесь, — тихо проговорил Страд. — Мальчик. Появился из ниоткуда, без единого звука…

— Ага, — подал голос коренастый, — и светился. Зеленым.

— Так и было, — тверже, понимая, что ему не верят, сказал Страд.

Открылась дверь. На крыльцо вышли Дролл и староста Тагр.

— Что здесь происходит? — осведомился мракоборец, вместе с полумагом подойдя к Страду и стражникам.

— Да сопляк этот… — здоровяк хлопнул Страда по спине, тот покачнулся. — По деревне, как угорелый, носится. О чем только думает? А если бы мы его за тварь из Червоточины приняли? Лежал бы он сейчас, болтами арбалетными истыканный…

— Что ты делал на улице? — Дролл хмуро посмотрел на Страда.

— Я… Мне не спалось. Вот и вышел. А потом… — и Страд вновь стал рассказывать встрече с существом, окутанным зеленым свечением.

Выслушав, Дролл велел всем отойти к крыльцу. А сам, пригибаясь к земле и вытянув правую руку, прошел от дома до калитки и обратно.

— Здесь действительно что-то было, — сказал мракоборец. — Но это не тварь из Червоточины. В нем нет ярости и стремления убивать, нет черной магии. Им двигало… — он помедлил, подбирая нужные слова, — страдание. И отчаяние.

Страд вспомнил выражение, застывшее на детском, лишенном глаз лице, и сглотнул.

— Попробуем найти его, — снова заговорил Дролл. — Вероятность мала, но нужно попытаться. Если повезет, сможем выяснить, зачем оно здесь. Идем.

Не меньше трех часов мракоборец, а за ним Страд, староста Тагр и двое стражников переходили с одной улицы на другую. Время от времени Дролл останавливался, вполголоса произносил заклятья, водил по воздуху правой ладонью, точно пытался что-то нашарить. И несколько раз обнаруживал невидимые глазу следы.

— Оно то появляется, то исчезает, — говорил мракоборец.

Дождь не прекращался. Страд промерз до костей, дрожал и стучал зубами.

Наконец Дролл остановился.

— Бесполезно, — сказал он. — То, что мы ищем, больше не появлялось. Оно очень слабое. Вы, — мракоборец посмотрел на стражников, те вытянулись по стойке «смирно», — продолжайте обход. А нам нужно вернуться в дом. У меня появилась догадка, — обратился он к старосте Тагру. — Но я надеюсь, что ошибся…

Она была не такой, как сородичи. Конечно, в ней жила та же жажда убийств, крови, страданий и разрушения. Но эту жажду сдерживал разум — подарок от создателей, из-за которого ее сестры получились очень слабыми. Точно невидимый поводок, он не позволял переступать грань.

Это приводило в ярость. Особенно в самом начале, когда сестры добрались, наконец, до двуногих тварей. Как хотелось ломать, рвать и калечить вместе с ними!..

Но у нее была задача.

Поэтому, подавив жгучее желание вступить в битву, она ускользнула. Предстояло найти укрытие — до поры, до времени. Приходилось спешить и вместе с тем быть осторожной. Она не могла позволить кому-нибудь из врагов заметить себя.

А потому торопилась, слушая позади крики этих двуногих и рев сестер.

Враги жили в очень странном мире. Совершенно не похожем на родину ее создателей. Здесь не было черных дымов, грохота, лязга и жара…

Укрытие нашлось довольно быстро. Скрежеща зубами от клокотавшей внутри злости — как хотелось убивать вместе с сестрами! — она стала ждать. Заросли, растянувшиеся вдоль ручья, служили ей домом долгие часы.

Стемнело. А затем опять стало светло. Тогда и появился он.

Этот двуногий был странным: гораздо меньше и слабее тех, что она успела увидеть, когда вместе с сестрами покинула облако черного дыма. И двигался он не так, как другие враги — на полусогнутых ногах и с трудом. Еще он строил гримасы, издавал странные звуки, а из глаз у него текла прозрачная жидкость. Уже потом, покопавшись в памяти двуногого, она узнала, что это слезы.

Враг подходил. Наступала пора выполнить еще одну часть задачи. И у нее получилось: как только двуногий оказался достаточно близко, все и произошло.

Было больно. Глаза жгло так, что она не выдержала — заревела. Двуногий тоже страдал — бился, кричал. Но это хорошо: враг должен мучиться.

Потом все кончилось. Она стала двуногим, вселилась в его тело.

Сначала было очень непривычно. Всего две руки и две ноги, причем неполноценные — это она поняла сразу. И сжала кулаки, заскрипела зубами, зашипела, с жалостью глядя на свое бывшее тело: большое, прекрасное, наделенное всем необходимым, чтобы сражаться.

А перед глазами проносились десятки образов — воспоминаний ее добычи. Она видела двуногих, или людей, как эти твари называли сами себя. В их взглядах читались жалость, досада, сочувствие, презрение, брезгливость, злость…

Она не выдержала и снова зашипела. Даже сородичи считали ущербным бывшего владельца ее нового тела. Она бы с радостью выбрала другую оболочку, побольше и посильнее, но создатели приказали вселиться в первого же попавшегося врага.

Пора было идти туда, где жили люди. Покопавшись в памяти жертвы, она узнала, что место это называлось деревней Чешуйка.

Первые шаги дались с трудом, она чуть не упала. Передвигаться всего на двух конечностях… Как глупо… Тем более, ноги оказались с изъяном: движения сопровождались болью и напряжением в недоразвитых мышцах.

Ее захлестнуло очередной волной злости. В горле заклокотало. Хотелось запрокинуть голову и зареветь — как прежде, громко и грозно. Но она сдержалась.

Пора отправляться…

Второй раз деревня показалась еще более странным местом. Повсюду большие короба из бревен, куда люди прятались, едва наступала ночь. Память жертвы подсказала, что короба назывались домами. В один и предстояло сейчас пройти. Теперь это ее жилище.

Людей на улицах было немного. Лишь человек семь стояли на открытом пространстве, окружив столб, на верхушке которого, натягивая цепи, рвались с жердей четыре крылатых твари. От двуногих врагов исходили недоумение, тревога, растерянность и страх.

— Матис!

Услышав крик, она повернулась. Матис… Память подсказала, что это не просто набор звуков. Это имя. Имя того, кто стал ее первой жертвой.

К ней спешил человек. Невысокий, толстый и грязный, с распухшим темным лицом. Разодранная рубаха открывала рыхлое волосатое пузо, которое тряслось при каждом шаге. Как только двуногий приблизился, она ощутила смесь мерзких запахов и брезгливо сморщилась.

Этого человека нужно было звать отцом. Он один из тех двоих, благодаря которым убогая оболочка, ставшая приютом для нее, появилась на свет. Второй, вернее — вторая, звалась матерью.

Перед мысленным взором возникло забитое существо, такое же неопрятное, как и отец. Оно жило в постоянном страхе и вызывало отвращение.

И ярость.

— Чего рожи корчишь?.. — прорычал отец, скалясь и тараща маленькие бесцветные глазки. — Где пропадал, гаденыш?!

Вновь воспоминания. Совсем свежие: несколько людей, похожих на Матиса — таких же мелких, только сильнее и без видимых изъянов, — стояли полукругом, усмехались, показывали пальцем. Потом один, бритый наголо, с лицом, покрытым странными светло-коричневыми точками, приблизился и толкнул Матиса. Тот пошатнулся и не удержал равновесия. Упал. А остальные повели себя странно — разинули рты, стали трястись, прыгать. Они смеялись. Над ним — Матисом. Точнее — над его уродством.

Подобное случалось уже не единожды. Дети — так в этом мире называли мелких двуногих — выслеживали Матиса, придумывали ему новые прозвища, одно обиднее другого, толкали и веселились, глядя, как тот изо всех сил старается не упасть, закидывали камнями и грязью, обливали вонючей дрянью, зовущейся рыбьим жиром…

Матис был слаб не только телом, но и духом. Он начинал плакать, что еще больше раззадоривало обидчиков, и убегал. Калека чувствовал себя хорошо только в одиночестве, а потому много времени проводил в зарослях у ручья. Там он слушал журчание воды, шелест листьев, голоса птиц. Там он успокаивался.

И там он встретил свою смерть.

…Боль выдернула из омута воспоминаний.