Я лишь поразился, как меня смог опередить этот вот ушастый тип. Мне ведь от дома до Кремля бежать пять минут. И оделся я быстро. Но все равно меня опередили! Интересно, что это за прыткий тип?

— По методичке, которая была разработана мной с товарищем Вышинским, сотрудник ОГПУ обязан предъявить свое удостоверение, озвучить обвинение и лишь после этого требовать пройти с ним. И только в случае отказа применять оружие.

— Методичка еще не внедрена в службу, — покачал товарищ Сталин. — Поэтому я возвращаюсь к своему вопросу — почему ваш отец сразу не пошел с сотрудником ОГПУ, когда убедился, что перед ним не самозванец?

— Он попросил одеться. Ему не дали. Задержанию он не сопротивлялся.

Помолчав какое-то время, товарищ Сталин задал мне неожиданный вопрос.

— Товарищ Огнев, вы знали об уходе вашего отца из партии?

— Да.

— А почему он так поступил?

Вот тут я не знал, что ответить. Я ведь и сам не знаю истинных причин. Только то, что отец был сильно расстроен тем, что из партии поперли Троцкого и Зиновьева. Да и вообще высказывался в духе «партия уже не та». Но если так скажу, то лишь подкреплю высказанные агентом обвинения в оппозиционной деятельности бати.

— Доподлинно мне неизвестно. Я был еще мал, и он со мной не делился истинными причинами своего поступка.

— И все же, неужели он ничего не говорил об этом?

— Он… — я замялся.

— Ну же, товарищ Огнев, — подогнал меня Сталин. — Не стесняйтесь.

— Он был огорчен тем, что из партии были исключены Троцкий и Зиновьев.

Этот момент общеизвестный. Отец не делал из этого секрета, и наверняка ОГПУ это уже знает. Иначе с чего бы им вообще хватать и арестовывать отца? А вот если начну открыто лгать, этим только ухудшу его положение. Помочь я ему тогда уж точно не смогу.

— Вы считаете, он был прав?

— В чем?

— Что покинул партию и поддерживал Троцкого и Зиновьева.

— Я не говорил, что он их поддерживал, — тут же закачал я головой. — Я и не слышал этого никогда. Его не устраивало, что старых членов партии из нее исключают несмотря на былые заслуги. Прав ли он был, что ушел? Ответа у меня нет.

— А вы бы как поступили на его месте? — спросил Иосиф Виссарионович.

Незнакомец стоял и наслаждался тем, как меня «допрашивает» Сталин. И молчал. Ни разу голоса не подал, как я вошел.

— Я не стою в стороне, когда меня что-то не устраивает. Вы и сами это могли заметить. Все мои идеи — как раз из-за моего нежелания закрывать глаза на то, что я считаю неправильным или несправедливым.

— Значит, вы остались бы в партии и попробовали изменить то, что вам не нравится? Ушли в оппозицию?

«Вот что интересует Сталина! — дошло до меня. — Он хочет понять, пойду ли я против него, если уже меня что-то не устроит в его политике. Начну утверждать, что это не так — солгу. Уж товарищ Сталин успел меня изучить достаточно, чтобы это понять. К тому же я уже решил, что буду в разговоре максимально честным, по возможности только сглаживая некоторые „углы“. Так что и сейчас нужно отвечать прямо».

— Любому человеку нужна разумная критика. Потому что все мы совершаем ошибки. Я уже говорил вам как-то: ошибаться — можно, врать — нельзя. Если бы я вам врал, то не был бы сейчас здесь. Уйду ли я в оппозицию? Возможно. Но лишь с намерением помочь стране. Помочь вам. Стать тем, кто не боится сказать вам в лицо правду. Я уверен, вы достаточно храбрый человек, чтобы выслушать ее и не отмахиваться от фактов. Уже успел убедиться в этом. И я очень надеюсь, что если даже такое произойдет, то не перерастет в открытую конфронтацию, а приведет к диалогу и нахождению решения возникших разногласий…

— Достаточно, — оборвал меня товарищ Сталин. — Идите домой, гражданин Огнев. До выяснения всех обстоятельств с вашим отцом, вы отстранены от работы.

Незнакомец после слов Сталина еле сдержал победную улыбку. Я же молча кивнул и покинул кабинет.

Прав ли я, что не стал врать или юлить? Не знаю, покажет время. Но во всяком случае подлецом и подонком я быть не хочу. А ведь со лжи и начинается этот путь.

Вот что с отцом будет — теперь совсем непонятно. Да и со мной, если уж честно сказать, тоже. Не понравились Иосифу Виссарионовичу мои слова. Совсем. Остается лишь вопрос — насколько. И от ответа на него будет зависеть вся моя дальнейшая судьба.

— Вот видите, товарищ Сталин, — заговорил Ягода, когда Сергей покинул кабинет. — Я же говорил! Эти Огневы — скрытые враги нашего народа. Если бы я вовремя не среагировал, они бы втерлись в ваше доверие и…

Сталин остановил мужчину взмахом руки.

— Скажите, товарищ Ягода, а почему задержание Огнева старшего проводилось в такой форме?

— Агент был уведомлен, что возможно сопротивление. И оно было оказано! Вы же только что сами слышали. Потому он и вытащил револьвер…

— Я не про это. Почему ваши сотрудники не представляются? Не показывают свое удостоверение при задержании? Не называют оснований — в чем подозреваются задержанные. Неужели это так трудно?

— Это делается в целях следствия. Очень часто у задержанных есть пособники. Не зная, за что схватили их сообщников, они впадают в панику и выдают себя изменившимся поведением, что сразу видно всем, кто их окружает. Да и потом, на допросе, они не знают, что именно нам сообщили их подельники, и не имеют возможности придумать одинаковую ложь, которой бы мы поверили.

— Впадают в панику и близкие люди, не имеющие к преступным делам своих родных никакого отношения. И что? Их тоже хватаете?

— По настоящему честному человеку бояться нечего, — как можно более убежденно заявил Ягода.

— Я вас услышал. Дело Огневых передадите товарищу Берии. О его ходе он будет отчитываться только передо мной.

Генрих Григорьевич постарался скрыть промелькнувшее раздражение и страх, и согласно кивнул.

— Я вас больше не задерживаю.

Ягода покинул кабинет, а Иосиф Виссарионович мрачно посмотрел в окно. Ему было о чем подумать. Неужели, даже такой вот студент уже с малых лет готовился в один из дней предать его? И как вообще расценивать то, что он здесь наговорил? Никто другой никогда ничего подобного не заявлял Сталину. И это… обескураживало. И заставляло очень серьезно подумать, что теперь делать с Огневым.

Д екабрь 1930 года

Лаврентий волновался. Он уже не первый год добивался встречи с товарищем Сталиным, но все никак не получалось достичь желаемого. А тут — внезапный вызов из Москвы на его имя! Да подписанный не кем иным, как самим генеральным секретарем!

Когда Берия прилетел в Москву, его встретил лично Серго Орджоникидзе. Тепло улыбнувшись, он распахнул объятия, встречая мужчину как дорогого родственника.

— Лаврентий, как я рад тебя видеть!

— Взаимно, Григорий Константинович.

— Ну зачем так официально? — притворно возмутился Орджоникидзе. — Можно просто Серго!

По дороге в гостиницу, нарком Рабоче-крестьянской инспекции рассказывал Берии о Москве, попутно как бы мимоходом упомянув, что Лаврентий может задержаться здесь надолго. Если конечно не забудет о том, кому обязан нынешним прилетом, почти в открытую намекая на себя. Оставил он Берию лишь на пороге гостиницы.

Передохнув с дороги, уже утром Лаврентий был в приемной товарища Сталина, переживая, какое впечатление он произведет на него.

— Товарищ Сталин вас ждет, — сообщил секретарь.

Лаврентий мысленно выдохнул, собрался с духом и уверенно зашел в кабинет.

— Здравствуйте, товарищ Берия, — встал из-за стола генеральный секретарь, что мужчина расценил как очень позитивный знак. — Как добрались?

— Здравствуйте, товарищ Сталин. Благодарю, добрался без происшествий.

— Вас порекомендовали мне, как хорошего специалиста в области расследований. К тому же у вас есть опыт работы в ОГПУ, что очень немаловажно в одном деле, ради которого я вас и вызвал.

Лаврентий обратился в слух, заодно вспомнив намеки Орджоникидзе. Видимо, они были не беспочвенны. И надо учесть это. Наверняка Григорий Константинович попросит за свое содействие ответную услугу.