— Кто? — спросила Тони.

— Понятия не имею, но знаешь, я не в настроении валять дурака. У меня нет того, что ты ищешь. И я понятия не имею, у кого оно. Я вообще почти ничего ни о чем не знаю и, если ты не выбьешь мне мозги своим игрушечным пистолетом, намерена прямо с утра вернуться автобусом в Афины и сесть на самолет в Атланту.

Тони задумалась, устремив взгляд на лицо Деборы, словно выискивала хотя бы намек на лживость. Наконец она отвела глаза, выдохнула и откинулась на спинку стула.

— Там тебя будет ждать полиция, — сказала она.

Дебора кивнула:

— Наверное, пора ответить за свои дела. Хотя в конечном счете осудить меня можно разве что за глупость и паранойю.

— Ты говорила, что Кернига не коп, — вспомнила Тони.

Дебора рассказала о подслушанном разговоре, и Тони нахмурилась еще сильнее.

— Я доверяю Кину, — сказала Дебора. — Он мне не нравится, но я ему доверяю. Возможно, он постарается засадить меня на всю катушку, и все-таки я с ним поговорю. В крайнем случае поеду в соседний округ и сдамся первому встречному полицейскому. Наверное, именно так мне и следовало поступить с самого начала.

Она пожала плечами, признавая, что неверно оценила ситуацию, и Тони кивнула, вроде даже с сочувствием. Настроение явно изменилось, и обе женщины немного расслабились. Сумочка Тони — и, следовательно, пистолет — еще лежала рядом, но руку она убрала.

— Ладно, — сказала Дебора. — Значит, ты приехала сюда, чтобы найти что-то такое, чего никогда не видела, потому что считала, будто эта вещь у меня. Ты собиралась отобрать ее у меня, а потом продать?

Тони покачала головой и нахмурилась.

— Нет, — брезгливо проговорила она. — Меня совсем не интересует сама эта штука — кроме того, что она значит для моей семьи.

— Твой отец? — спросила Дебора.

— Верно.

— Пояснишь?

Тони печально улыбнулась и сделала знак официанту, топтавшемуся в тени у дверей.

— Еще две порции этой треклятой лакричной жидкости, — сказала она, показывая на стакан Деборы. — Ладно. — Она снова повернулась к Деборе, бросила на нее оценивающий взгляд и, словно решившись, пожала плечами: — Вот что я знаю.

Тони выпила узо и уставилась на стакан, будто все еще сомневаясь, нравится ей напиток или нет. Дебора терпеливо ждала.

— Так вот. — Тони наклонилась вперед и положила руки на стол. — Мой отец погиб во время Второй мировой войны. Он служил в семьсот шестьдесят первом танковом батальоне, командовал танком «шерман». Танкисты прозвали эту машину «легкая восьмерка» за плавный ход.

— Он был командиром танка? — Дебора не смогла сдержать удивления. Она и не знала, что чернокожие солдаты служили на таких должностях.

— Правильно, — гордо ответила Тони. — Семьсот шестьдесят первый батальон был полностью укомплектован черными бойцами, прозванными «черными пантерами». Они отправились из Англии в Нормандию в октябре сорок четвертого года в составе Третьей бронетанковой армии Паттона. Их боевой путь начался в Арденнах, а закончился в Южной Германии. Они даже освободили один из лагерей смерти.

Дебора моргнула. Лагеря смерти.

Ее родные уехали в Штаты из Германии в двадцатые годы — в короткий миг обреченной стабильности между губительными условиями Версальского договора, которым закончилась Первая мировая, и Великой депрессией, положившей конец Веймарской республике, вынеся национал-социалистов на передний план немецкой политики. Дед, одинокий молодой человек, искал перспективу в жизни и выбрал Штаты, хотя, судя по рассказам, не особо понимал, к чему под руководством Гитлера приведет национал-социализм.

Бабушка переехала в Бостон из Польши тремя годами позже. К тому времени на европейском горизонте уже маячило гораздо более мрачное будущее. Многие родственники Деборы и в Германии, и в Польше в полной мере ощутили на себе «философию» нацистов — почти никто из них не дожил до конца войны. Для нее это были просто молодые, ни о чем не подозревающие лица на старых фотографиях, имен их — внезапно ее обожгло стыдом — она не знала. Ее родители были преуспевающими людьми с необычным для евреев отсутствием интереса к прошлому.

«Предоставь мертвым хоронить своих мертвецов, — всегда говорил отец. — Традиция создана людьми, которые сами шли вперед. Слишком многие возлагают вину за настоящее на прошлое. Иди дальше».

Родители Деборы не рассказывали о родственниках, оставшихся в Европе, и, хотя отец серьезно кивал, когда по телевизору показывали передачи о Холокосте, он никогда не говорил об этом, даже само это слово никогда не произносил вслух.

«Зачем вспоминать? — говорил он. — Воспоминания лишь мешают увидеть то будущее, какое ты можешь создать».

Даже решив стать археологом, Дебора считала отцовское отношение к миру полезным и здоровым. Археология занимается мертвым прошлым, говорила она себе, изучает тех, кто жил раньше, чтобы выяснить, кто они были, а не охарактеризовать настоящее или будущее. Ей и в голову не приходило, что это могло быть попыткой компенсации за лишенную прошлого семью.

Сейчас упоминание лагерей смерти выбило ее из колеи, заставило почувствовать неуверенность, словно каменные плиты, по которым она ступала тысячи раз, вдруг сдвинулись под ногами.

— Прости, — сказала Дебора. — Продолжай.

— Отец погиб в конце первой недели мая сорок пятого года. — Тони хмуро усмехнулась. — Официально война уже закончилась, но, полагаю, кое-где бои еще шли. Так всегда бывает на войне, верно?

Она замолчала, откинувшись на спинку стула, и Дебора заставила себя отвлечься от своих забот и внимательно посмотреть на Тони. Похоже, ее отец действительно мог участвовать в той войне. Волосы с проседью, у корней светлее — наверное, крашеные, вокруг глаз мелкие морщинки... Дебора удивилась — и немного устыдилась, — что раньше этого не замечала.

Странно думать, что родившимся тогда людям сейчас немногим больше шестидесяти, а некоторые из солдат той самой мифологизированной из войн еще живы и все помнят.

— Я никогда его не видела, — продолжала Тони. — Родилась я, когда он в Англии ждал переброски. Потом в дом пришло извещение: погиб в бою в Южной Германии в последний день войны. Я выросла, пошла в школу, работала журналистом и независимым писателем в Луизиане и в конце концов восемь лет назад вступила в Американский еврейский конгресс. Переехала в Атланту и задумалась о том, чтобы рассказать историю своего отца. Начала искать военные документы, пыталась разыскать уцелевших солдат его подразделения. И нашла одного типа по имени Томас Моррис, жившего в Колледж-парке. Он служил в том же взводе, что и отец, хотя только связавшись с ним, я узнала, что он был водителем танка, которым отец командовал. Я-то предполагала, что если командир танка погиб в бою, то и танк был уничтожен, поэтому несколько удивилась, найдя члена экипажа живым. Оказалось, все не так. Когда танк подбивают, снаряд может пробить броню, а может взорваться внутри, убив одних, покалечив других и оставив невредимыми третьих. Если, конечно, танк не загорится, что с «шерманами» случалось очень часто... В общем, — вздохнула Тони, взяв стакан, но не притрагиваясь к содержимому, — я позвонила этому самому Моррису и уговорила его встретиться со мной. С самого начала он повел себя уклончиво. Дружелюбно и все такое, однако... осторожно, словно что-то скрывал. Он рассказывал о папе: как они познакомились, каким он был, как писал письма маме... и стало ясно, что папа ему нравился, что они были друзьями. Но когда я спросила о дне, когда папа погиб, его память вдруг словно отказала. Он просто не мог вспомнить ничего, кроме того, что мне уже сообщили военные. К северу от Мюнхена взвод наткнулся на немецкую колонну, которая пробивалась из Берлина на юг, видимо, пытаясь уйти в Швейцарию. Был бой, колонну остановили, по ходу дела отец погиб. — Она пожала плечами. — Я считала, что это может стать хорошим материалом для Американского еврейского конгресса или даже основой книги, и, продолжив исследования, многое узнала. Многое, только не об обстоятельствах гибели отца. Через некоторое время я пришла к выводу, что у Морриса провалы в памяти, потому что он отсеивает что-то тягостное и травмирующее. А потом вышла в свет книга Карима Абдул-Джаббра о семьсот шестьдесят первом батальоне, и я вроде как выбросила из головы весь проект. Решила, что не смогу добавить ничего нового, и вернулась к своей обычной журналистской работе.