И потому они украсили смертное ложе вождя погребальными дарами Агамемнона, отдавая должное его истинно античному достоинству и имперским амбициям, но предметы — не важно, знали ли нацисты, что это подделки, — служили лишь внешними атрибутами. Важно было тело.

В бумагах Волошинова не было и намека на возможность, что Гитлер не умер в бункере. Все крутилось вокруг теории, что настоящий труп ускользнул от русских, а не вокруг старой идеи Сталина, что живой фюрер, возможно, гуляет на свободе. Видимо, факты опровергали этот домысел, получивший на время довольно широкое распространение. Но отсюда следовал еще один вопрос. Почему, когда земля уже горела у них под ногами, нацисты стремились сохранить тело своего вождя — вождя, планы которого потерпели неудачу и который уже был мертв?

Для следующего раза, мрачно произнес голос у нее в голове.

Это не просто труп. Это икона, памятник вроде тела Ленина, покоящегося возле Кремлевской стены многие годы после того, как общественный строй, за создание которого он боролся, рухнул. Символ. Какие бы мотивы ни были у русских, уничтоживших похороненные в Магдебурге останки, они знали, что мученик лишь немногим менее опасен, чем живой человек. Самые его кости способны стать вдохновляющей идеей для нацистов...

Ладно, так что же было дальше?

Тело какого-то двойника оставили русским для идентификации, но по дороге в Швейцарию настоящее тело Гитлера — во всем его микенском убранстве — перехватила воинская часть, наиболее явно противостоящая всему, что олицетворял Гитлер: укомплектованный только чернокожими танковый батальон.

Ирония?

Наверное, если бы находка осталась с ними, история на этом и закончилась, но нацистская Германия не обладала монополией на расизм.

— Дичь какая-то, — вслух произнесла Дебора.

Именно это отец Тони сказал своему водителю, Томасу Моррису, о том, что увидел в ящике. «Дичь какая-то».

Наверное, Гитлер, обряженный, как Агамемнон, подходил под определение «дичь».

Военный полицейский украл ящик, убил по ходу дела одного чернокожего командира танка — преступление, которое, как он полагал (и справедливо), не станут тщательно расследовать. Сначала он, вероятно, не знал, что это за греческие штуки — только что они могут быть ценными. Он вытащил несколько образцов и связался с британским коллекционером, чтобы узнать побольше о золотой маске и прочих вещах, перевозившихся вместе с трупом. Надо думать, полицейский пообещал их продать и таким образом получил деньги на перевозку тела Гитлера. После этого он отправил ящик в Соединенные Штаты, но груз почему-то так и не прибыл, и след его потерялся. Полицейский основал тайное общество, чтобы разыскать пропажу.

Долгие годы местоположение ящика было неизвестно, пока он не обнаружился на побережье Франции. Ричард разыскал его по каналам черного рынка и привез в Атланту, но решил, что тело — которое он принял за Агамемнона — должно вернуться в Грецию.

Но в Грецию оно не попало, и Дебора понятия не имела, где оно сейчас и у кого. И станет ли оно тем, на что надеялись давно умершие нацисты, — способом объединить безумных сторонников превосходства белой расы под единым знаменем, сплотить их, приумножить их ряды, послать их штурмовать Трою изнутри? Жилые массивы и населенные пункты, деловые комплексы и малые предприятия — все падут перед врагом, который всегда таился внутри, как греки в деревянном коне... Конечно, это невозможно. Или это она наивна? Дебора вспомнила карту «групп ненависти» на сайте Южного центра по законам о бедности, заполненный эмблемами экран: ККК, «Арийские нации», бритоголовые, «Новые конфедераты»... Может быть, это не так уж и фантастично.

Как только она приземлится, позвонит Керниге и все ему расскажет. Расскажет о Гитлере и Волошинове, расскажете Магдебурге и падении Берлина, расскажет ему...

...что он был не прав?

И это тоже. Разговор будет нелегкий.

Она подумала о Кельвине и спросила себя, что сказал бы он. Вчера, лежа в постели, Дебора наконец позволила себе вернуться к ночи перед тем, как они получили результаты из лаборатории ЦПИИ, ночи, которую они провели вместе. Оказалось, что она почти ничего не помнит. Все воспоминания остались на кончиках пальцев, а не перед мысленным взором, потому что Кельвин выключил свет, а тяжелые шторы полностью закрывали свет уличных фонарей. Утром он встал раньше, и Дебора вдруг поняла, что жалеет, что ни разу не видела его голым — хотя бы потому, что такое воспоминание ощущалось бы более реальным, более конкретным, чем неуловимые ласки в темноте, которые только и сохранились в памяти. Было бы приятно увидеть его лицо тогда, приятно теперь вспомнить.

Ну что ж, еще не поздно. В следующий раз посмотришь и запомнишь.

Возможно. Но прежде потребуется разговор более трудный, чем все объяснения с полицией.

— Очередная идиотская теория заговора, — сказал Кин.

Кернига неохотно согласился встретиться и появился у нее в сопровождении Кина.

— Послушайте, — сказала Дебора. — У нас есть мертвый русский, одержимый поисками тела Гитлера и выследивший его до музея в «Друид-хиллз»...

— Только потому, что какой-то безумный старик считал...

— Послушайте, — повторила Дебора. — Вам кажется, что все это запутанный вздор из серии «что, если высадку на Луну на самом деле снимали в павильоне», но возьмите факты. У нас есть неофашистская группировка, охотящаяся за тем, что вы считаете оружием. Есть коллекционер, охотящийся за тем, что он считает древним экспонатом. Есть тело середины сороковых годов, обряженное, как древний воин. Что, если все это — одно и то же? Что, если вы ищете не ядерное устройство и не возбудителя оспы? Что, если тело представляет собой и экспонат, и оружие?

Кин открыл рот, чтобы протестовать, а вот Кернига слушал внимательно. Гнев, который он обрушил на нее во время последней встречи, сменился своего рода смирением, но чем больше она говорила, тем больше фэбээровец хмурился. Дебора нутром чувствовала, что Кернига готов поверить в ее правоту.

— Что вы имеете в виду? — спросил он.

— Возможно, это оружие не биологическое или химическое, — ответила Дебора. — Возможно, оно идеологическое. Политическое. Для нацистских безумцев Гитлер — бог и отец. Его телу приписывается значение, граничащее с магическим.

— Магическим?

— Так им кажется. Это больше, чем просто знамя. Это талисман, икона, высочайший человеческий символ того, что они есть и во что верят.

— Хорошо, — кивнул Кернига, — но почему это оружие?

— Потому что такого рода символы привлекают людей. Предполагалось, что тело ликвидировано несколько десятков лет назад, уничтожено врагами всего, что символизировал Гитлер. Если тело появится сейчас во всем блеске — это почти воскрешение. Триумф, знамя войны, и группа «Атрей» считает, что оно может привести их именно к этому — к войне.

— Против кого?

— Евреев, арабов, черных, геев, неполноценных, левых, — ответила Дебора, загибая пальцы, — и всех, кто помогает им или признает их право на существование.

Теперь они оба смотрели на нее — молча, с тревогой.

— Появление тела Гитлера — в руках его друзей — стронет лавину, — добавила она.

— Только не у нас, — ответил внезапно притихший Кин.

— Надеюсь, вы правы, — отозвалась Дебора.

— Даже если бы началось, они не смогли бы победить.

— В прошлый раз они не победили, — сказала Дебора Кину, — но вспомните, какой ценой мы заплатили. Во всяком случае, все будет не так, как тогда: ни танков, ни военной формы, ни вторжений. Это будут атаки террористов: взрыв моста, выстрелы в «Макдоналдсе», бомба на гидроэлектростанции. Для нежелательных последствий не нужна открытая война. Даже один погибший на такой войне — это уже слишком много.

Наступило долгое молчание, а потом Кернига встал. Он был явно расстроен, словно тоже складывал картинку-головоломку, а Дебора все перевернула. И картинка теперь выглядела совершенно иначе, еще более странной, чем раньше, тревожащей, но все же осмысленной.