— На какую тему ты пишешь? — спросила Дебора.

— О еде, — мечтательно улыбнулась Тони. — Писала, а не пишу. Я уволилась, чтобы стать уборщицей в музее «Друид-хиллз».

— Почему?

— Три месяца назад мне неожиданно позвонил Томас Моррис: мол, он хочет кое-что мне рассказать и у него мало времени. Я поехала к нему. Дела его были плохи. Восемьдесят с лишним лет, рак легких. Он сказал, что ему нужно облегчить душу. Сказал, что отец не погиб в танке. Они столкнулись с немецкой колонной, как говорилось в документах, но сама колонна была странной. Я не совсем поняла, что он имел в виду; суть была в том, что вся колонна охраняла один-единственный грузовик. Немцы стояли до последнего человека, чтобы его защитить.

Взвод отца понес серьезные потери, и все-таки они уничтожили вражеские танки и захватили грузовик в целости и сохранности. Отец залез туда первым, хотя вскрывали кузов еще трое, в том числе сам Моррис. Там лежал один-единственный ящик. Они сообщили о случившемся в штаб и какое-то время просто отдыхали, перевязывали раны и отдавали последний долг погибшим. Про ящик почти забыли. А через несколько часов отцу стало любопытно, что же такое нацисты так защищали. Он объявил, что собирается его вскрыть — просто чтобы заглянуть внутрь, понимаешь? Кто-то сказал, что лучше подождать, пока приедет военная полиция, но отец возразил — мол, из-за этого деревянного ящика я потерял товарищей и имею право знать, за что они погибли.

Он воспользовался киркой, закрепленной на боку танка, чтобы взломать ящик, а Моррис и остальные члены экипажа стояли у него за спиной. В тот момент прибыла военная полиция, и Моррис почти ничего не увидел, кроме большой резной фигуры, вроде бы зеленой, наполовину женщины, наполовину...

— ...змеи, — закончила Дебора, — или дракона. Да.

— Я не сомневалась, что ты догадаешься, — усмехнулась Тони. — За два дня до того, как он мне позвонил, Моррис увидел ту же самую фигуру в газете, где я работала, — очерк о новой экспозиции в вашем музее.

— И ты устроилась на работу, чтобы узнать, что еще увидел твой отец?

— Отчасти, — кивнула Тони. — Но не только. Что бы отец ни увидел в том ящике, это жутко его взволновало. Военная полиция сразу же разогнала солдат по машинам. Там был один молодой офицер, разумеется белый, который всем распоряжался. Ну, надо помнить, как тогда обстояли дела между черными и белыми. Белых солдат возмущало своего рода равенство, которое было дано черным войскам, хотя на самом деле настоящим равенством там и не пахло. Когда черные подразделения обучались в США, говорили, что белые убивают по меньшей мере одного чернокожего солдата каждые выходные, когда войскам позволяли посещать соседние города. Военные полицейские часто оказывались втянуты и если и не убивали сами — а случалось и такое, — то уж точно не пытались выдвигать обвинения против убийц, будь то военные или гражданские.

Многие черные считали, что никогда не попадут на фронт, разве что поварами или обслугой. Ситуацию изменили массовые потери танковых экипажей после высадки в Нормандии. Так мой отец и его товарищи оказались во Франции. Однако многие белые командиры относились к ним как к трусам, непригодным к службе, — в ее голосе снова зазвучала горечь, — хотя те белые, кто работал рядом с ними, всегда восхищались семьсот шестьдесят первым батальоном за отвагу и решительность под огнем. Даже когда они умирали, защищая свою страну, эта страна не хотела их знать.

Тони откинулась на спинку стула и перевела дыхание, успокаиваясь.

Дебора молча смотрела и слушала, боясь нарушить хрупкое перемирие.

— В общем, — снова заговорила Тони, — пока всё уносили, грузовик и ящик в нем охранял этот тип из военной полиции, настоящий южанин, который совершенно четко выразил свои чувства, назвав танкистов в лицо «черномазой бандой». Мол, за черными нужен глаз да глаз, иначе все сопрут. На вопрос, что в ящике, офицер вытащил пистолет и заявил, что пристрелит любого, кто приблизится.

Танкисты ушли к машинам, но отец вернулся. Минуты через две Моррис услышал выстрел, потом еще два. Затем пришел полицейский и сказал, что один из немцев оказался жив и застрелил отца. Все понимали, что это ложь, однако понимали и другое: любой протест с их стороны приведет к аресту, а то и хуже.

Шли годы. Моррис был последним, кто остался в живых из экипажа. Четыре недели назад умер от рака и он...

Дебора почувствовала, что это еще не все.

— Но, — Тони подалась вперед, — он сказал, что отец увидел в этом ящике какую-то «дичь», нечто, о чем не хотел говорить, пока не разглядит получше. И убили его в тот день не просто из-за ненависти к черным. Вот почему я бросила работу — чтобы подобраться к содержимому ящика поближе. Вот почему я сейчас здесь с тобой.

Некоторое время Дебора молчала.

— Помнишь, в ту ночь, когда погиб Ричард, возле музея убили какого-то бродягу? — спросила она.

Тони кивнула:

— Полиция говорит, что это не связано.

— Возможно, и не связано. Но есть один момент. Я говорила с его дочерью. Он был русским и, заметь, служил в КГБ... или организации, которая потом стала КГБ.

— А что он делал в Атланте?

— Точно не знаю, — сказала Дебора, — но начинаю думать, что он охотился за тем самым ящиком, который твой отец увидел в кузове немецкого грузовика.

Глаза Тони расширились, потом сузились почти так же выразительно.

— У него было с собой письмо, — продолжала Дебора.— Большая часть его сильно повреждена, но там упоминаются некие «останки», которые, по мнению отправителя письма, так и не попали по назначению, в город в Германии, который называется Магдебург. Не удивлюсь, если он находится прямо на границе с Швейцарией. Допускаю, что то были останки человека, может быть, и впрямь самого Агамемнона. И твой отец не дал их вывезти.

Русские забрали из Берлина множество древностей и не намерены их возвращать. Однако самый большой, самый богатый, самый легендарный клад из всех ускользнул у них между пальцев. Пятьдесят лет спустя они все еще его ищут.

Обе надолго замолчали. Где-то раздался сигнал автомобиля, доносились громкие греческие разговоры, смех... Женщины почти ничего не слышали. Они сидели неподвижно, глядя друг на друга.

Несмотря на их напряженные отношения в Штатах и факт, что всего час назад Тони держала Дебору на прицеле, женщины мирно вместе перекусили. Более того, между ними выковалось некое молчаливое и неожиданное единство, не сводившееся к тому, что обе они американки (и притом далеко не средние) в чужой стране. Обе пытались осмыслить потерю и трагедию; пытались — надо признать откровенно — без особого успеха.

Дебора рассказала Тони все: о Ричарде, Маркусе, своих письмах Кельвину (правда, не упомянув об их неуверенном флирте, если это вообще был флирт) и таинственном предупреждении, полученном перед покушением на ее жизнь в Акрокоринфе. Рассказала все, что знала о теле Агамемнона, о неоднозначной репутации Шлимана как археолога, об МВД, даже о проклятой носовой фигуре, чей снимок в газете привел в движение столь многое из произошедшего.

— И этот самый Маркус исчез? — спросила Тони.

— Похоже на то, — ответила Дебора. — Я не смогла связаться с ним ни в Коринфе, ни в Афинах. Кто его знает, вполне мог покинуть страну.

— Думаешь, это он пытался убить тебя вчера?

— Не он лично, в этом я уверена. — Дебора прищурилась. — Он ли организовал... не знаю. Вряд ли — не понимаю, чего бы он этим добился. Правда, я вообще не понимаю, кому нужно меня убить.

Возникла еще одна заполненная размышлениями пауза, а потом Тони задала вопрос, висевший в воздухе с того момента, как они начали обмениваться информацией:

— И что теперь?

Дебора покачала головой. Она не имела ни малейшего представления.

— Я готова возвратиться. Не вижу, что еще тут можно сделать. А ты?

— Ну, я собиралась тебя застрелить, — улыбнулась Тони. — На самом деле идея по-прежнему заманчивая. Я не знаю, кто будет главным в музее, но другого такого въедливого начальника им не найти.