То есть она вполне логично просила вернуть ей собственность до решения суда, ссылаясь на авторитетных поручителей. Комитет отреагировал предсказуемо. Отвечая 24 июля 1815 года Кобле по поводу полученного тем прошения, пишут о том, что такая-то, «промышляющая постыдным и противным благонравию ремеслом, содержа развратных женщин и других ей надобных, кои, насколько можно видеть в деле о Локотникове, придали способов сему преступнику растратить украденную им казенную сумму и, быть может, что были и самою причиною покуситься на злодеяние, родив в нем посредством разврата нужды в деньгах». Поэтому находят невозможным вернуть конфискованное имущество до разрешения дела. Разумеется, опосредованно причастные к делу Локотникова и материально пострадавшие фигуранты принялись подавать прошения по инстанциям. В связи с жалобами сюжет привлек внимание высшей администрации, в частности, небезосновательно обратившей внимание на халатность почтовых чиновников. Странно, что впоследствии не было вынесено никакого дисциплинарного определения и в адрес самого Комитета.
Пока раскрутился тяжелый маховик бюрократической машины, минуло чуть ли не пять лет! И только 26 января 1820 года в Комитете слушали постановление Правительствующего Сената по делу Локотникова. Главный обвиняемый сего решения так и не дождался: в комитетских журналах, относящихся к этому времени, он значится просто умершим — естественна ли была его кончина, покончил ли он с собой, неизвестно. Ясно лишь то, что смерть его произошла ещё до сенатского постановления, ибо в противном случае оно включало бы и приговор самому Локотникову.
Столичные моралисты яростно отыгрались на живых. Мещанке Шейндле Лейбовой Слушаевой объявлен начет в 1.100 рублей, то есть существенно больше, чем она получила из рук покойного канцеляриста. Правда, ей вернули опечатанные все эти годы часы и жемчуг. Тут надо пояснить: Лейбова — не фамилия, а отчество, которое нередко трактуется в документах как фамилия. Реальная же фамилия — Слушай (Слушаева). Лейба Слушай фигурирует в перечне ревизских евреев-мещан 1811 года.
Были также назначены следующие взыскания: со шляхтянки Магдалины Тарновской — 650 рублей, с болгарина Топалова — 250, со шляхтянки Макушиніской, — 100, с немца Пурио — 80, с десятского Соломона Гершковича — 50, с грека Бани — 50, с двух десятских — Лемошко и Цудика — 15 рублей, «потому что они, видев Локотникова, молодого человека и должностью обязанного, издерживающего деньги мотов-ски для распутно с ним жившей девки, должны были от сего его отвратить».
Легко счесть: все эти штрафы и близко не покрывают утраченную казенную сумму. В таковой ситуации Сенат положил взыскать недостающую разницу с одесского почтмейстера Худобашева — да-да, того самого, Артемия Макарьевича, члена Бессарабской конторы иностранных поселенцев, хорошего пушкинского знакомого. Здесь, конечно, уместно говорить о халатности: при выдаче столь крупной суммы расписка получателя действительно не была надлежащим образом сверена. При таком начете почтмейстер мог буквально остаться без штанов, а потому, вполне сознавая и свою вину, Комитет компенсировал основную часть дефицита, 3.075 рублей, от лица своего казначея, одного из самых состоятельных людей в Одессе, сподвижника герцога Ришелье барона Жана Рено, многократно помогавшего городу в разных ситуациях, и тем спас свою репутацию.
Казалось бы, вопрос исчерпан и черпак выброшен. Не тут-то было. Проходит ещё два с половиной года, и 18 июня 1823 года Комитет снова не может свести дебит с кредитом. Как выяснилось, не всех лиц, на которых наложили денежные взыскания, удалось отыскать. Покинули Одессу, либо сознательно скрывались: болгарин Топалов, грек Бани, десятские Лемошко и Цудик, в связи с чем полиции поставили на вид. Что касается Худобашева, то в случае, если бы поименованные особы рассчитались, то за ним оставалось бы 712 рублей 15 копеек, в противном случае ему пришлось бы рассчитываться сполна. В помощь следствию вновь привлекли всезнайку Соломона Гершковича, но результат мне пока неведом — во всяком случае, в комитетских журналах ближайшего к этой истории времени я больше не нашёл упоминаний о деле Локотникова.
Знаете, что ещё скажу: мне чертовски жаль этого безымянного по сути Локотникова. Представьте себе безнадёжно сидящего в «чижовке» при городской полиции молодого легкомысленного человека, лишенного какого бы то ни было будущего, никому не нужного, даже освобождённой им даме сердца, ради которой пожертвовал он честью и самою жизнью. Условия содержания ужасающие — острог в «большой крепости» ликвидирован после ее присоединения к карантину, новый тюремный замок построен лишь десять лет спустя, тюремный дом при полиции не обустроен и переполнен Бог весь каким сбродом. Ни малейшего просвета, оправдания не будет никогда, жизнь загублена.
Мы не только не узнаем, при каких обстоятельствах он перешел в мир иной, но даже места захоронения. Известно, что гораздо позднее умерших или казнённых в тюремном замке погребали на Скаковом поле или на Карантинном кладбище. Но в 1810-е годы не было ещё означенного поля, а кладбище в карантине использовалось по особому статусу. Скорее всего, Локотникова наскоро зарыли где-то на периферии Старого городского кладбища, которое в тот период было лишено даже элементарного забора. Теперь, впрочем, только забор и остался. Да и тот в единичных фрагментах.
Почему я так подробно остановился на этом сюжете? Да потому что его детали воссоздают механизм, процедуры, модель функционирования домов терпимости. И самый главный вопрос — это привлечение таких «сотрудниц», которые станут пользоваться спросом притязательной состоятельной публики, вплоть до того, что отдельные «примы» будут адресно приписаны к конкретному клиенту. Приходилось привлекать молодых женщин и девушек высокими гонорарами и разного рода бонусами, перекупать у «коллег», затягивать в сети посулами и обманом, превращая в вечных должниц, фактически рабынь.
Как это происходило? Поскольку в самой Одессе народ норовистый и битый, приискать подходящую кандидатуру было труднее, да и ставки повышались. Поэтому агенты содержательниц домов терпимости, либо они сами ездили по городам и весям, соблазняя одних и обманывая других соискательниц. Афера заключалась в том, что неопытным девушкам, искавшим место, предлагалась служба якобы горничной, камеристки, ключницы и т. п., при этом ей внушали, что она должна запастись соответствующим гардеробом, который покупали в долг, выдавали «подъёмные», всё это под векселя, и несчастная немедленно оказывалась в долговой кабале. Затем её уговаривала отработать, так сказать, натурой, поясняя, что будто бы при этом она ещё и обогатится. Относительно же продажи в Турцию и другие страны Востока, тут обычно заключался фиктивный брак с фактором (агентом), который вполне официально вывозил мнимую супругу за рубеж, а там сдавал с рук на руки «потребителю». Разумеется, подобные аферы периодически вскрывались, дело доходило до вмешательства полиции, суда и, случалось, серьезных приговоров.
Скажем, в одном из номеров «Одесского вестника» за 1869 год описана попытка продажи двух девушек в один из домов терпимости — как случай типичный. Факторша купила им на 30 рублей одежды, оплатила проезд в город, выдала по 8 рублей серебром на карманные расходы, взяла векселя. Но по счастливой случайности мошенническая операция сорвалась. В той же газете от 5 февраля 1870-го помещена заметка следующего содержания: «В последнее время в камерах мировых судей начали чаще и чаще появляться девушки из домов терпимости, требующие, чтобы их выпустили на свободу. По обыкновению, содержатели этих домов предъявляют долговые претензии на значительные суммы, — но их не признают судьи, вследствие естественного чувства справедливости. Гардеробы, которые предъявили некоторые девушки как улику в непомерном возвышении начётов на них со стороны содержателей, оказывались по временам так ничтожны, что при долге в 100–150 руб. девушка имела взамен того две-три сорочки и два-три ситцевых платья. Мировой суд в этом печальном деле может оказать большую услугу обществу».
