В фондах Одесского государственного историко-краеведческого музея хранится тот же по сути план, но в раскрашенном виде, датированный 1838-м годом, на котором под тем же номером обозначено «Кладбище, где хоронили умерших от чумы». План исполнен профессионально, имеются топографические привязки, позволяющие и сегодня довольно точно локализовать эту территорию. В этом есть надобность, ибо здесь, по крайней мере, необходимо установить памятный знак. Небезызвестный дипломат, теолог, литератор, благотворитель, пушкинский знакомец А. С. Стурд-за свидетельствует о том, что тут предполагалось устроить и отдельную карантинную церковь. В ходе холерной эпидемии 1848 года на Карантинном кладбище похоронили ещё 68 умерших.

Небольшое, но значимое отступление. В самом первом, двуязычном русско-французском путеводителе по Одессе (1867) встречается следующий пассаж: «За стеною кладбища (Городского — О. Г.), выходящею на Молдаванку, находится значительная земляная насыпь, известная в Одессе под названием чумной горы. Происхождение этой насыпи следующее: местность, служащая основанием этой горы, составляла с 1797 года, то есть с первого появления чумы в Одессе, чумное кладбище, а потому после чумы 1837 г. по распоряжению местного начальства велено было возвести на этой местности земляную насыпь и поставить на ней памятник, с тем, чтобы на местности этой не были возводимы никакие здания, так как известно, что при вскрытии даже старинных могил, часто обнаруживалась чума».

Оставляя в стороне санитарно-гигиенический аспект этого сообщения, отметим только, что 1797 год тут назван исключительно по самому факту появления чумы на горизонте Одессы, ибо в тот раз она даже не проникла в город: тогда первый начальник карантина Н. Е. Карпов распорядился сжечь заражённое судно на мелководье (один матрос там скончался от чумы, остальные бежали за границу на баркасе). Единичные жертвы в 1802-м похоронены на Карантинном кладбище: тогда команду заражённого судна вовремя изолировали в карантине. Чумное кладбище за Городским некрополем явилось лишь в 1812-м, что прямо или косвенно фиксируется всеми без исключения историческими первоисточниками. Насыпка искусственного холма, как уже говорилось, началась после чумы 1829-го, а не 1837-го.

Был ещё один эпизод: в 1816 году чума снова обнаружилась на одном из пришедших в одесский порт судов. Тогда ее решительною мерою предотвратил военный комендант города генерал-майор Фома (Томас) Кобле, неоднократно исполнявший обязанности градоначальника в периоды отсутствия Ришелье, а затем Ланжерона. Кобле лично прибыл в порт и приказал свести команду в карантин, а судно затопить.

Коль речь зашла о ликвидации чумы, подверстаю к предыдущему ещё один небольшой сюжет.

Принято считать, что катастрофическая чумная эпидемия в Одессе началась 5 августа 1812 года. Дата несколько условна, но в данном контексте это не имеет большого значения. Не так давно сообщал все подробности довольно солидной аудитории, отвечал на вопросы, в том числе — курьёзные. Скажем, один слушатель, ссылаясь на сюжет из художественной литературы, поинтересовался, кто именно сопровождал Дюка, когда тот обходил зачумленные дома. Я назвал назначенных Ришелье особых комиссаров, адъютантов герцога, городских врачей, полицейских чиновников и др. Меня стали уверять, будто рядом с Дюком в таких случаях всегда был его старый учитель, воспитатель аббат Лабдан. Тут я попал в ловушку собственного благодушия: мне всегда трудно и даже невыносимо уличать кого бы то ни было в невежестве. Поэтому ответил только, что художественная литература не есть исторический первоисточник. На самом же деле в мемуарах близкого к Ришелье графа Ро-шешуара указано, что Лабдан (Labdan) умер в 1808-м. Но я был уверен — аббат ушел из жизни ещё раньше, и в публикации вместо 1806 ошибочно проставлен 1808-й. Теперь это можно утверждать наверняка. Лабдан скончался в октябре 1806 года, о чем свидетельствует ряд писем Дюка: другому воспитаннику аббата и сестре Лабдана. Впрочем, несомненно и то, что тень любимого наставника всегда следовала за герцогом по пятам.

О них легенд немерено. Начнем с того, что катакомбы — это всего лишь метафора, поскольку одесские каменоломни функционировали собственно как предприятия для добычи строительного материала, а не как место, специально предназначенное для погребений. При каких же обстоятельствах штольни под выработку понтического известняка обрели столь экзотическое наименование? Ведь до конца третьей четверти XIX столетия в местной лексике такое слово применительно к здешним каменоломням ещё вполне не утвердилось, хотя изредка и появлялось, скорее как высокопарное, литературное.

В 1874 году в Санкт-Петербурге была издана авантюрно-приключенческая мелодрама В. Правдина «Одесские катакомбы». Книга очень скоро появилась в Одессе, раскупалась нарасхват, и наделала много шуму[1]. В чем же причина того, что откровенно слабый роман, дилетантское подражание знаменитым «Парижским тайнам» Эжена Сю и «Петербургским трущобам» Всеволода Крестовского, вдруг сделался бестселлером, причём в городе хотя и преимущественно мещанском, однако ж одном из самых читающих в Российской империи? Мало того, книга заинтересовала даже немало столичных книголюбов, не говоря уже о провинциальных.

Причин несколько. Прежде всего, конечно, разнообразная, на любой вкус, экзотика. С пушкинских времен наслышанная об этнически пестрой, пряной, не вполне российской Южной Пальмире, читающая публика и не подозревала о наличии в ней ещё и загадочного «подвального этажа» — протяжённых подземных выработках, габаритами значительно превосходящих широко разрекламированные парижские и римские катакомбы. К тому же мрачные подземелья эти, как оказалось, кишмя кишели преступным элементом, прибравшим, благодаря своим агентам во всех социальных институциях, и верхние, наземные, этажи, по существу весь город. Можно смело утверждать: книга сделала катакомбы одним из первостепенных одесских брендов на долгие времена.

В последующие годы появились многочисленные подражания уже самому В. Правдину — и, между прочим, того именно П. А. Гроссула-Толстого («Одесские тайны», 1885), редактора «Новороссийских ведомостей», коего автор «Одесских катакомб» вывел под именем «толстяка Бросулова». Но дело не только в экзотике ретроспективной «мыльной оперы» — с традиционными переодеваниями и перелицовкой персонажей, пылким воссоединением семей после 30-летней разлуки, сюжетами о невольничьих рынках и гаремах в духе Анжелики, томных до упаду красавицах, похищениях невест и опереточных злодеях, то и дело разражающихся сатанинским хохотом и проч. Читатель одесский сразу приметил отменное знание никому не известным дотоле В. Правдиным всех без исключения местных реалий, каковых он касается. Идёт ли речь о топографии и топонимии самого города, его рельефе, административных структурах, хлеботорговле, достопримечательностях, домовладельцах, расположении каменоломен, криминальной хронике и т. д., он везде проявляет удивительную осведомленность.

Самое пикантное — в романе запросто узнаваемы многие персонажи, фамилии которых легко прочитываются в прозрачных псевдонимах, а то и вообще упоминаются в оригинале. И что это за люди! Городской голова, известнейшие думцы, банкиры, предприниматели, издатели, в большинстве своём представленные как бы негативной карикатурой. После подобного «разоблачения», что называется, загорелись шапки. Книгу рьяно охаивали во всех местных СМИ, и, несомненно, было за что. Но все же журналисты нет-нет, да и роняли фразу о некоей доле истины, содержащейся даже в этакой «грязной луже»[2]. Через год с небольшим роман переделали в драму, и в Одессе было дано два спектакля при полном аншлаге: явственно ощущался скандальный привкус. [3]  Премьера «драмы в пяти действиях» состоялась 21-го, а следующий спектакль 24 января 1876 года в Русском театре?[4]