— Не здесь! Не здесь! — еле слышно прошептала она.

Мне уже было без разницы, где и как, я пытался просунуть руку под лиф.

— Пойдем наверх! — обдав горячим дыханием мое ухо, тихо взмолилась она.

Я опять поцеловал ее в губы, а потом взял за руку и повел к крутой и узкой лестнице на второй этаж. Нести по такой лестнице женщину на руках не получится. Я вел ее за собой, шагая через ступеньку. Как ни странно, Маргарита не отставала. Другой рукой она придерживала подол платья, чтобы наклоненный обруч позволил пройти по узкому пространству между стеной и деревянными перилами, покрытыми черным лаком.

Наверху было одна комната, разделенная деревянной перегородкой на две равные части. В левой стояла широкая кровать под темно-зеленым балдахином с золотыми кистями и два больших сундука, а в правой — две кровати поменьше с такими же балдахинами и один сундук. Маргарита ван Баерле повернула налево. С одной стороны балдахин был раздвинут, открывая две большие подушки и одну маленькую, сложенные горкой на стеганом темно-красном одеяле. Я повернул Маргариту лицом к себе и попробовал разобраться с завязками корсажа. Получалось у меня плохо.

— Я сама, — произнесла она и быстро избавилась от корсажа, а потом развязала что-то на поясе — и юбка осела на пол, тихо звякнув обручем.

Маргарита стояла передо мной в одной белой рубахе, под которой быстро поднимались и опускались груди, напряженные соски которых бугрились под тонкой материей. Я подхватил ее на руки и положил на кровать, развалил горку подушек. На прелюдию не осталось терпения. Я стремительно вошел в нее, упругую, давно не знавшую мужчины. Маргарита напряглась и тихонько пискнула, а потом расслабилась и задышала все быстрее. Ее правая рука заскользила по моей спине, легонько царапая ее, а левую она закусила у большого пальца, чтобы не стонать громко. Во время оргазма заколотила меня правым кулачком по спине, а затем разжала пальцы и плавно провела ладонью от лопатки к ягодице и обратно.

Когда я лег рядом с ней, Маргарита хихикнула немного истерично и тихо произнесла:

— Как мне стыдно!

— Разве любить — это стыдно?! — удивился я.

— Кем ты теперь будешь меня считать?! — не унималась она.

Так понимаю, стыдно ей, что так быстро уступила, что я могу принять за шлюху.

— У тебя давно не было мужчины, — сказал в утешение ей.

— С тех пор, как… — она не закончила, не решившись поминать покойного мужа всуе.

— Пусть мертвые хоронят мертвых, — поделился я с ней житейской мудростью. — Живые должны жить и любить.

Маргарита еще раз хихикнула, теперь уже радостно и поцеловала меня в плечо.

— Иногда мне кажется, что ты старше меня, — произнесла она извиняющимся тоном, то ли прося прощения за то, что старше, то ли боясь, что ее слова обидят.

— Мне тоже, — произнес я и засмеялся тихо.

— Что в этом смешного?! — удивилась Рита.

— Ничего, — ответил я. — Это я смеюсь от радости, что ты моя.

От радости смеяться мне разрешили и даже поддержали.

— Для голландки ты очень темперамента, — сделал я комплимент.

Сравнивал, конечно, с будущими обитательницами этой местности.

— У меня мама бургундка, — сообщила она не без хвастовства.

Великого герцогства давно уже нет, а эхо его прошлого величия еще разносится по Западной Европе.

— Я буду называть тебя Ритой, — предложил я. — Не возражаешь?

— Называй, как хочешь, — проворковала она.

Уходя от Риты ван Баерле, я попросил:

— Яну будешь говорить, что отдала мне деньги за урок. Сделала это незаметно, чтобы не расстраивать его.

— Хорошо, — пообещала она, не выпендриваясь, и спросила: — Ему еще долго надо учиться?

— До среднего уровня — года два-три, — ответил я.

— Ох! — расстроено воскликнула она, подсчитав, наверное, сколько денег придется заплатить за уроки. — Ты ему поможешь?

— Могла бы не спрашивать, — молвил я.

На улице я сдерживал себя, чтобы не побежать. Старый ум не давал молодому телу проявить себя.

Маартен Гигенгак был сыном сестры Антье Наактгеборен. Это был восемнадцатилетний юноша, высокий и худой, с коротко стриженными, светло-русыми волосами, тонкими бровями, жиденькой растительностью на впалых щеках и выпирающем подбородке. Бледно-голубые глаза сидели глубоко и настороженно смотрели на меня. Одет он был в суконную шапку-колпак без полей, старую полотняную рубаху с кожаными латками на локтях, кожаный жилет со шнуровкой и темно-коричневые штаны до коленей, без чулок. Обут в некрашеные сабо. Кисти казались слишком широкими для его рук. Ладони мозолистые, шершавые. Пожатие крепкое, но не пытался передавить. Руку для приветствия протянул не сразу, а только после того, как убедился, что я хочу поздороваться именно таким образом.

Вчера в обед я сказал Петеру Наактгеборену, что мне нужен матрос, крепкий и не обязательно очень опытный, лишь бы умел работать с парусами и держать курс по компасу.

— Есть у меня такой на примете, — сразу сообщил трактирщик. — Парень работящий, толковый. Отслужил три года юнгой на буйсе (так здесь называли рыболовецкие суда), теперь ищет место матроса на хорошем судне, где будут платить не меньше пяти стюверов в день.

Безработных рыбаков и моряков сейчас было много, так что опытного можно было нанять и за четыре стювера в день. Для меня лишний стювер не играл роли. Мне нужен был надежный матрос, умеющий держать язык за зубами. О чем я и сказал Маартену Гигенгаку.

— Я не любитель болтать, — проинформировал он.

— Если это так, будешь еще и премии от удачных сделок получать, — пообещал я.

Мой иол был уже спущен на воду. От него шел приятный запах сухого дерева и лака, который не перешибали даже ароматы стоячей воды в заливе, сдобренной отбросами и помоями, и защитной смазки, покрывавшей корпус ниже ватерлинии. Иол стоял у мола верфи, оснащенный парусами, якорем, карронадой, продуктами, водой и боеприпасами. Кстати, порох уже научились не только зернить, но и шлифовать. Засыпают зерненый в кожаный мешок, кладут туда же два-три медных или бронзовых шара, подвешивают и вертят. Шары, перекатываясь, уплотняют порох, делают его качественнее. Жаль, не знал этого раньше.

Мы с Маартеном Гигенгаком провели ходовые испытания в затоне. Судно мне понравилось. Легкое, быстро набирающее скорость, маневренное. Наверное, это все-таки яхта, но поскольку я намеривался использовать иол для перевозки грузов, а не для прогулок, то считал его судном.

Расплатившись с Трентье Шуурманом, я повел иол сперва в реку, а потом в один из каналов, на берегу которого стоял большой склад с выходившими на берег тремя двустворчатыми воротами. Принадлежал склад Рольфу Шнайдеру, уроженцу немецкого города Везеля, степенному, полноватому мужчине тридцати восьми лет, обладателю густой темно-русой округлой борода, из-за чего напоминал русских купцов. Говорил он медленно, тщательно подбирая слова, будто за двадцать лет, что живет в Роттердаме, так и не выучил толком голландский язык. К немцам здесь отношение хорошее. В будущем не сильно изменится, но при звуках немецкой речи голландцев будет перемыкать. Уподобившись детям, они будут орать немцам: «Где мой велосипед?!». Во время Второй мировой войны, оккупировав Голландию, немцы конфисковали у местного населения все велосипеды на нужды своей армии. Подозреваю, что им будут припоминать это даже тогда, когда все уже забудут, что такое велосипед. Самая длинная память — у жадности.

— Это и есть твое судно? — удивленно спросил немецкий купец, когда я ошвартовал иол возле его склада.

Мы познакомились с Рольфом Шнайдером на товарной бирже. Так называлась небольшая площадь на берегу реки, где обычно разгружались корабли с грузами из испанских колоний. Там, под открытым небом, собирались купцы и продавали оптом товары. Акций пока что нет. По крайней мере, я о них не слышал. Так что биржа чисто товарная. Я пришел туда, чтобы узнать, что можно купить по дешевке и с выгодой продать в Англии. От хозяина литейной мастерской я узнал, что англичане научились отливать чугунные пушки, которые менее надежны, чем бронзовые, зато стоят раза в три дешевле. Недостатком чугунных пушек был вес. Они были тяжелее бронзовой пушки такого же калибра на треть, а то и на половину. Чугун — металл хрупкий, поэтому стенки ствола делали толще. Испанцы покупали английские пушки в любом количестве и платили хорошие деньги, в два-три раза больше, чем стоили в Англии. Вот только вывоз пушек из Англии был запрещен королевой. Не хотела она вооружать потенциальных противников. Лили чугунные пушки и сами испанцы, и французы, но почему-то и у тех, и у других получались намного хуже, быстрее разрывались, иногда даже во время испытаний. Говорят, дело в металле: в Британии он лучше.