— Плавать умеете? — спросил их.

— Нет, — ответил тот, что на пристани стоял слева, а правый лишь помотал головой.

Наверное, жалеет уже, что запомнил мое лицо. Хорошая память — это не всегда достоинство.

— Придется научиться, — произнес я и приказал матросам: — За борт их!

Инквизиторы не сопротивлялись. Может быть, надеялись, что попугаю и отпущу. Они ведь инквизиторы, их все боятся! Только когда их перекинули через фальшборт, оба заорали истошно. Плавать они так и не успели научиться. Их стихией был огонь, который с водой не дружит.

Своей базой я решил сделать Сэндвич. Надеялся, что помогут связи, которые завел здесь раньше. К сожалению, доверять мне свой груз никто не решался, несмотря на то, что в городе оставалась моя семья.

Мы поселились на постоялом дворе за городскими стенами, на берегу реки неподалеку от пристани. Я снял две соседние комнаты. В одной жили мы с Моник, а в другой служанка Лотта с маленькой Ритой. Ян ван Баерле жил на шхуне. Не знаю, на что он тратил жалованье, но денег у него никогда не было. Моник втихаря от меня подкидывала ему из тех, что я давал на булавки. Они пока что обычные, с круглой головкой, а не те, что будут называть английскими, хотя изобрел их не англичанин.

Хозяином постоялого двора был степенный пятидесятидвухлетний Гарри Лоусон, обладатель окладистой бороды и непомерной религиозности протестантского толка, что, впрочем, не помешало ему поселить у себя семью католиков. По утрам в воскресенье в обеденном зале собирались жители близлежащих домов и вместе с семейством Лоусон распевали хором религиозные псалмы. Кстати, хоровым пением здесь страдали многие. Второй фишкой англичан, которая доживет до двадцать первого века, стали сады. Настоящие сады были только у богатых, но каждый владелец собственного дома имел хотя бы пару квадратных футов земли, на которых росло что-нибудь чахлое или не очень. По выходным, после или перед пением, каждый хозяин возился со своими растениями. Выращивали не только местные сорта, но и завезенные из других стран. Под окном нашей комнаты цвела белая персидская сирень, которую раньше я в Англии не видел.

Не найдя купца, который доверил бы мне свой груз, я заказал Хансу ван Асхе семь полупушек. Еще на полсотни золотых куплю штуки сукна и прикрою ими контрабандный товар. Поскольку в Голландию мне теперь дороги не было, решил отвезти в Ла-Рошель. Во Франции сейчас католики и протестанты истребляют друг друга, заливают кровью пассионарный перегрев. Испания и Португалия выбрасывают лишнюю энергию в колонии, а остальные страны Западной Европы, пока лишенные такой возможности, потратят ее на своих. Во Франции это назовут религиозными войнами, в Голландии и Англии — буржуазной революцией. Пушки во Франции позарез нужны обеим воюющим сторонам, но я решил отвезти в Ла-Рошель, а это был протестантский город. Когда я сказал об этом Хансу ван Асхе, купец пообещал поставить мне пушки вне очереди. Роттердамские немцы, снабжающие испанцев, подождут. При этом самого купца нимало не смущало, что он зарабатывает на поставках оружия своим врагам. Остальные протестанты, бежавшие из Голландии, тоже относились с пониманием. Война войной, а бизнес бизнесом.

В рейс снялись днем во время отлива. Команда была прежняя. Я сказал им, что каждый может получить расчет и устроиться на другое судно или вернуться домой пассажиром. Никто не захотел. То ли боялись преследования инквизиции, хотя были ни при чем, то ли боялись, что другую работу не найдут, что вероятнее, а я платил хорошо и без задержек. Да и судно было новое и быстрое.

На подходе к Ла-Рошели нас прихватил шторм. Ветер был восточно-северо-восточный, с берега. Я не решился поджаться к подветренному берегу, потому что глубоководные подходы к Ла-Рошели могут быть очень бурными, когда ветер дует против течения, а был отлив. Ушел штормовать в океан. К вечеру следующего дня ветер утих. Пошла высокая зыбь. В океане она не опасна. Разве что гики надо крепить намертво, иначе будут гулять. И паруса обвисают и хлопают. Кстати, на зыби в штилевую погоду паруса и такелаж изнашивается сильнее, чем во время шторма. Еще она способствует морской болезни. В моем экипаже страдающих ею не было. Ян ван Баерле и юнга Йохан Гигенгак взбледнули немного, но это с непривычки.

Порт Ла-Рошели остался прежним, если не считать, что судов у мола и на рейде стояло больше. Город основательно выполз за городские стены. Там, где раньше был выпас и виноградники, теперь стояли дома. Прибывший на судно на двухвесельной шлюпке таможенный чиновник — семнадцатилетний юноша с тонкими усиками на узком бледном лице, которое затеняла черная фетровая шляпа с широкими полями и белым страусовым пером — первым делом поинтересовался, нет ли на судне больных?

— Слава богу, нет! — порадовал я.

— Откуда пришли и что привезли? — задал он второй вопрос.

— Привезли английские чугунные двенадцатифунтовые пушки, — ответил я.

Пусть сам догадывается, откуда.

— Сколько штук? — спросил таможенник с неподдельным интересом.

— Семь, — ответил я.

— Мало! — возмущенно произнес юноша.

— Если найду хорошего покупателя, привезу больше, — заверил я.

— Сейчас они приплывут к тебе, — пообещал он.

Больше ничего не спросив и не посмотрев, таможенный чиновник спустился в свою шлюпку и приказал двоим гребцам быстро везти его в порт.

Примерно через час к джекассу подошел восьмивесельный ял. На нем прибыл мужчина лет двадцати семи, выше среднего роста, с темно-русыми волосами длиной до плеч, тонкими острыми усиками и бородкой клинышком. Одет был в темно-синий дублет с белым гофрированным воротником толщиной сантиметров пять и вырезом спереди, вертикальными разрезами на рукавах, в которые проглядывала алая рубаха, и темно-красные штаны-«тыквы», в вертикальные разрезы которых проглядывала синяя подкладка. Довольно объемный гульфик был вышит золотыми нитками в виде виноградной лозы. Доминантный самец, однако. Белые чулки были подвязаны под коленями алыми лентами. На ногах тупоносые черные башмаки с золотыми или позолоченными пряжками в виде дельфинов, поджавших хвост к брюху. На шитом золотом широком ремне с золотой тонкой пряжкой висела в ножнах из черного дерева с позолоченным наконечником рапира с замысловатым эфесом, в котором к защитной дужке крепилась ветвь, а к ней отходило аж три прутка. За ним по штормтрапу поднялся полный мужчина с плоским носом, через который воздух проходил со свистом. Этот был одет простенько, в темно-коричневое и черное. На слугу не похож. Наверное, мелкий чиновник или торговец.

— Я — Пьер де Ре, командир городского гарнизона, — представился первый посетитель.

Я назвал свое голландское имя и спросил, кивнув в сторону острова Ре:

— Ваша сеньория?

— Уже нет, — криво улыбнувшись, ответил Пьер де Ре.

Видать, я наступил ему на больную мозоль. Интересно, кто из моих потомков промотал имение и как?

— Тогда мы с вами в родстве, — сообщил я. — Ваш предок, купивший при Карле Пятом эту сеньорию, был братом моего предка, оставшегося на Родосе.

— Действительно, мой предок был из морейских рыцарей-крестоносцев! — любезно улыбнувшись, подтвердил Пьер де Ре, но по холодным глазам было заметно, что относиться ко мне лучше не стал.

Надо же, а я и не знал, что был крестоносцем в Морее! Подозреваю, что такую же корректировку своих родословных произвели многие дворянские роды. Раньше предками делали богов, а теперь — воинов божьих.

Я пригласил Пьера де Ре в каюту, где угостил испанским вином, купленным еще в Роттердаме.

— Заранее извиняюсь за его качество, но в Англии купить приличное вино очень трудно! — произнес я.

Отпив глоток, Пьер де Ре любезно молвил:

— И это не плохое.

— Что привело на мой корабль командира гарнизона? — задал я вопрос, хотя знал ответ.

Раз уж он не страдает любовью к родственникам, пусть проявит интерес к пушкам и тем самым повысит их цену.