— Кто из них, — кивнув на посетителей за столами, — голландские купцы? — спросил я.

— Вон те, что за столом у двери, — показал бармен на троих мужчин, молча цедивших эль.

Я сел за их стол, но с другой стороны, чтобы видеть лица, поздоровался на голландском языке. Всем троим было за сорок. Одеты в темное недорогое сукно. Раз уж протестовать, так против излишеств во всем, начиная с ярких цветов ткани. Бороды имели длинные. Наверное, чтобы даже случайно их не приняли за испанцев, которые сейчас полюбили бороды-эспаньолки.

— Откуда приплыл? — спросил сидевший посередине.

— Из Роттердама, — ответил я. — Нет ли среди вас… — перечислил имена. — Письма им привез.

— Я — Ханс ван Асхе, — представился именем из моего перечня сидевший посередине.

— Готовь четыре стювера, — сказал я и спросил: — Не подскажите, кому сыр продать?

— Мне и продашь, — ответил Ханс ван Асхе. — Могу взамен отгрузить необработанное сукно.

У англичан пока плохо получалось доводить шерстяные ткани до высокого качества. Видимо, нынешние беженцы из Нидерландов со временем научат, но пока необработанные ткани отвозили на материк. Так их покупали с удовольствием и своим трудом увеличивали стоимость в разы.

Цедя сладковатый и почти не газированный эль, я рассказал им роттердамские новости. Знал я не много. Сообщил главное — испанцы всё еще лютуют, восстанавливают конституционный порядок, как назвали бы их действия в двадцать первом веке доброжелатели, или производят религиозные чистки, как окрестили бы недоброжелатели. У западноевропейцев стакан всегда наполовину полон, но, в зависимости от политической конъюнктуры, медом или говном.

По пути к пристани, я закинул Хансу ван Асхе:

— С удовольствием бы купил несколько пушек. Нет у тебя случайно?

— Случайно нет, но мог бы найти, если сойдемся в цене, — произнес он.

Как мне рассказали в Роттердаме, железные пушки в Англии продавались на вес. Переведя на привычные для меня меры веса, выходило, что центнер стоил примерно пять флоринов. Шестифунтовая чугунная пушка весила семь-восемь центнеров, трехфунтовая — около пяти. Испанцы платили за первые сто флоринов, за вторые — шестьдесят. Я предложил Хансу ван Асхе шестьдесят и сорок. Готов был брать зараз по четыре шестифунтовых или шесть трехфунтовых. Он поторговался для приличия и согласился.

— Когда ты приплывешь в следующий раз? — спросил купец.

— Дня через четыре или пять, если погода позволит, — ответил я.

— К следующему твоему приходу я все разузнаю, а потом и куплю, сколько и какие скажешь, — пообещал Ханс ван Асхе.

— Для начала возьму пару шестифунтовок и пару трехфунтовок, — сказал я. — Проблема в другом. Где и как грузить их будем?

Вручную, особенно шестифунтовые, не так просто будет засунуть в трюм иола. Потребуется человек десять. Я потому и не заикался о пушках большего калибра.

— Здесь, на пристани и погрузим ночью, — заверил Ханс ван Асхе. — Горожане по ночам здесь не бывают.

— А чиновники со стражей не могут нагрянуть? — поинтересовался я.

— Вряд ли, но если вдруг прихватят нас, с чиновником я договорюсь, — заверил купец.

В двадцать первом веке с британскими чиновниками было труднее договариваться.

Ханс ван Асхе первым делом посмотрел накладную на сыр.

— У Рольфа Шнайдера брал? — задал он вопрос, хотя по накладной и так понял.

— Да, — подтвердил я и спросил в свою очередь: — Ненадежный человек?

— Наоборот, — ответил Ханс ван Асхе, но каждый круг сыра проверил.

Если не считать несколько помятых, придраться было не к чему. После уплаты пошлины оказалось, что я заработал тринадцать процентов. Если столько же подниму и на сукне, то удвою капитал за четыре ходки в Сэндвич и обратно, каждая из которых при желании и благоприятной погоде займет не больше недели. Правда, прибыль будет оставаться на одном уровне, и на большое судно мне придется корячиться несколько лет. Пушки могли сократить этот срок до нескольких месяцев. И картины. Купец попросил привезти из Голландии картины с жанровыми сценками, пейзажами. Не важно, кто художник и талантливо или нет.

— Англичане полюбили картины вешать на стены, — сообщил купец и добавил насмешливо: — Грязные пятна закрывают.

Мы обговорили размер и количество полотен и цену, по какой Ханс ван Асхе согласен их покупать. Я не интересовался, почем сейчас в Роттердаме живопись для народа. Есть мысль вложиться в известных в будущем художников, но боюсь, что мои потомки, если такие будут, вряд ли сохранят полотна до двадцатого века, когда за них начнут платить серьезные деньги.

Ночью, во время отлива, я повел иол на выход в море. Трюм был набит штуками сукна, которые я из вредности осматривал с умным видом и такой же дотошностью, что и Ханс ван Асхе сыр, хотя разбираюсь в тряпках слабо. Осадка была небольшая, поэтому посадки на мель не боялся. Да и на иоле сесть я мог только в тех местах, где экипажу не трудно стать на дно рядом с судном, уменьшив его осадку, и столкнуть с мели. Ветер сменился на юго-западный, усилился до пяти баллов и курсом полный бакштаг погнал нас в сторону Роттердама со средней скоростью двенадцать узлов. Утром мы уже были у дельты Рейна и Мааса, у западной оконечности острова Остворн.

В будущем я бывал в Антверпене несколько раз. На подходе к устью Шельды брал голландского лоцмана, морского, а потом, на реке, бельгийского, речного. Вроде бы эти два народа живут рядышком, до конца шестнадцатого века были одним государством, а разница заметна. Первые, как я называю, немецко-ориентированные, работяги. У морскихлоцманов жесткий график, отдыхают мало. Вторые франко-ориентированные. Эти живут и работают в свое удовольствие. Один лоцман мне рассказал, что провел судно в море, теперь доведет мое до мола в гавани-доке — и пять дней будет отдыхать. Я подумал, что он отгулы накопил. Спросил у другого. Тот подтвердил, что они не переутомляются. Стоял не в самом городе, а в искусственных гаванях, которые не шибко работящие бельгийцы умудрились нарыть. Гавани большие, на несколько десятков судов. Глубины восемнадцать метров. Никаких проходных. Заходи-выходи, кто хочет. Правда, ночью по территории порта ездила машина с охраной.

Как-то встали мы к причалу в начале ночи. Я как раз собирался лечь спать, уверенный, что иммиграционные власти прибудут утром. Нет, приехали часа через полтора после швартовки. Парень и девушка. Обоим немного за двадцать. Он сладковато красив, она мужественна и строга. Черные штаны на девушке висели мешком и были порядком потерты. Ремень с кобурой постоянно сползал. Или ей нравилось поправлять кобуру с пистолетом, чтобы казаться еще мужественнее и строже. Видимо, в тот день я излучал сексуальную энергию, потому что глазки мне строили оба представителя иммиграционной службы.

До города было далековато. Нас туда, в клуб моряков, возили на маршрутке за один евро с носа. Остальное доплачивал международный профсоюз моряков. Там были бар, спортзал, бассейн, халявный интернет. Можно было уйти в город и к назначенному времени вернуться. Я съездил пару раз, прошелся по городу, а потом стал гулять возле гавани. Не люблю суеты, толчею. Рядом с гаванью было село небольшое. Поля не огорожены, но везде таблички, запрещающие прогулки верхом на лошадях. Чистые ухоженные улицы. Маленькие садики возле домов. Два футбольных поля с подогревом, на которых каждый день играли школьники. Несколько маленьких баров. Мэрия, школа, культурный центр с библиотекой. Тихая, размеренная жизнь и улыбчивые лица.

Проходя мимо неогороженного дома на окраине, я увидел, как хозяин — мужчина лет тридцати — несет в хлев перевязанный тючок сена, хотя вокруг хватало зеленой травы. В отрытую дверь хлева был виден круп коровы, такой широкий, что я сперва решил, что их два.

Когда мужчина вышел из хлева, я спросил на английском языке:

— Можно посмотреть?

— Пожалуйста! — ответил он на французском языке.

Коров в хлеву было всего четыре, но такие здоровые, что занимали место, как восемь в моей деревне. Автодоилки были соединены с компьютером. Если я правильно понял, каждая корова давала в день тридцать пять литров молока.