Последнее предосеннее тепло в Егорьевске мало кого грело. После минувших событий многих бил не проходящий от ласковых солнечных лучей озноб.

Марья Ивановна Опалинская носила траур и часами пропадала в Покровской церкви. Шура Опалинский после похорон отца неделю пролежал в кровати с приступами давно минувшего вроде бы удушья, а после – поднялся и, бледный, разом повзрослевший, пытался заняться приисковыми и прочими делами, которые почти полностью упустила из рук мать. Понятно, что семнадцатилетнему подростку это было категорически не под силу, и потому инженер Измайлов фактически переселился в усадьбу Гордеевых, помогая Шурочке советами и вообще чем мог.

«Снимите рубаху, Майкл!» – велел сэр Александер мистеру Сазонофф, когда они впервые после возвращения последнего из тайги остались наедине. Сазонофф, криво ухмыляясь, выполнил просьбу компаньона. Взглянув, лорд Лири судорожно втянул воздух сквозь стиснутые зубы. В последующие дни неунывающий англичанин веселился куда меньше обычного.

На следующий вечер все трое англичан переехали из «Луизианы» в «Калифорнию» и стали готовиться к отъезду в Петербург. Мистер Сазонофф и Софи Домогатская открыто жили в общих покоях. Совместное бытие в преддверии неизбежной разлуки изматывало обоих донельзя, и Софи, вообще-то не склонная попусту любоваться природой, не выдерживая напряжения, часто убегала в гудящий комариным малиновым звоном лес.

Ночью Туманов зажигал лампу и не закрывал глаз, когда они любили друг друга. Он смотрел на нее, когда она засыпала, просыпалась, ела, мылась, причесывалась. Его постоянные жадные и откровенные взгляды бесили и возбуждали ее.

– Если бы я позволила, ты, кажется, потащился бы со мной на толчок, – зло говорила она.

– Да, я думал об этом, – медленно отвечал Туманов.

– Слушай, Мишка, ты безумно, невыносимо вульгарен! – злилась Софи.

– Сам знаю! – огрызался Михаил. – Но что ж мне теперь с собой сделать? В скопцы, что ли, податься?!

Вся история целиком была рассказана Вере, компаньонам и Васе Полушкину. Василий от известия о возможной причастности Николаши к мучениям мистера Сазонофф пришел буквально в неистовство, в его близоруких глазах плескался золотистый огонь бешенства, а сильные веснушчатые пальцы судорожно ломали все, к чему прикасались. К вечеру он явился в «Калифорнию» к Туманову и Софи и заявил, что бросает все дела и едет в Петербург либо с англичанами, либо – с Софи и Измайловым. Вопросов о причине подобного решения ему не задали, потому что и так всем все было ясно.

После его ухода Софи вспомнила о душевном расстройстве и религиозном «обращении», которое когда-то настигло Васиного отца сразу после пережитого им потрясения, и высказала Михаилу свои соображения о том, что, наверное, они зря сообщили Васе всю правду. В ответ Туманов резонно заметил, что сделанного воротить нельзя…

В пику всем на свете смертям Луша, жена Ивана Притыкова, родила седьмого сына. Не дождавшись дочери, сама роженица проплакала почти сутки после родов, а Ваня и братья новорожденного радовались и смеялись. «Седьмой по счету – счастливый! Русская народная примета!» – торжественно сказал присутствовавший на крестинах лорд Лири и подарил мальчику маленькое позолоченное распятие. Неожиданно для всех Каденька вызвалась быть крестной матерью нежеланного для родной матери младенца, которого в честь англичанина нарекли Александром, и зачастила в просторный и шумный дом Притыковых. Луша сначала дичилась резких Каденькиных манер, но вскоре обнаружила, что Леокардия Власьевна не только тетешкается с крестным сыном, но и по военному быстро и четко строит всю мальчишескую ораву Притыковых. Это казачка могла оценить, оттаяла, и преисполнилась благодарности к женщине, которая, пусть и из каких-то непонятных Луше причин, но приняла на себя часть ее родительской ноши.

Аглая и Илья отложили свою свадьбу из-за трагических событий, но сами не потеряли обретенного недавно глубинного покоя, и в пучине бушующих вокруг страстей оставались островками спокойствия и здравомыслия. В «Калифорнии» и в доме Златовратских часто собирались теперь жаждущие успокоения егорьевцы. Софи в обществе Нади и Аглаи отдыхала от ненасытной любви Туманова. Вера возобновила свои занятия с Левонтием Макаровичем. Мистер Барнеби весьма бодро беседовал со Златовратским на латыни о прошлом и будущем юриспруденции. Сэр Александер с помощью Веры опрашивал трактирных слуг и приходящих крестьян и записывал в специальный блокнот пословицы и народные приметы. Ваня Притыков заходил в «Калифорнию» выпить стакан вина и поболтать с Ильей, а к Златовратским – в охотку потолковать с Каденькой об очевидных способностях и будущем своих теперь уже семерых сыновей. Измайлов, как всегда унылый и недовольный собой, являлся к Ипполиту Коронину поговорить об общественно-политических движениях, а больше – послушать и отвлечься от каких-то своих, явно невеселых мыслей. Софи однажды попробовала вежливо посочувствовать Андрею Андреевичу в связи со смертью его предполагаемой матери, и услышала в ответ сбивчивую филиппику о том, что ныне ничтожность личности Измайлова неопровержимо обличается тем, что он никогда, ни за какую идею, в сравнении с Михаилом Сазоновым, не сумел бы выдержать того, что тот выдержал… В этом месте Софи начала оглушительно визжать и с ходу обозвала инженера всеми презрительными прозвищами, которые только сумела придумать и из которых «старый недоносок» было одним из самых мягких. Кажется, Измайлов был нешуточно удивлен такой бурной реакцией, и даже осведомился у подвернувшегося Матюши Печиноги, не понимает ли он, в чем тут дело. Дотошный Матюша задал несколько уточняющих ситуацию вопросов, но, поскольку восхищался мужеством мистера Сазонофф едва ли не более самого инженера, также не смог предположить по поводу парадоксальной реакции Софьи Павловны ничего дельного… Вася Полушкин, сидя в гостиной Златовратских, искал в Аглае, Наде и Каденьке любочкины черты и тем немного смирял кипящие в глубине его души страсти.

Однажды, когда дом Златовратских по сложившемуся обыкновению был полон гостей, в кабинете Левонтий Макарович с Верой обсуждали будущее образование Матвея. Раз уж решено, что Матвей поедет в Петербург, Златовратский горячо высказывался за юридический факультет. Вера размышляла вслух: Матвей Александрович наверняка пожелал бы, чтоб его сын сделался инженером, как и он сам… Но, с другой стороны, захочет ли Матюша после получения образования возвращаться в Егорьевск? А профессия юриста в столице (да пусть даже и в сибирских больших городах) не более ли востребована, чем горное дело?…

После Вера поблагодарила и собралась уходить. Левонтий Макарович, старчески покряхтывая, галантно присел, чтобы застегнуть ей ботинки…

С детства прислуга Златовратских, черноглазая киргизка Айшет, точно на этом месте вошедшая в кабинет, вынула из складок одежды широкий охотничий нож и с размаху вонзила его прямо в грудь Веры Михайловой…

Бледная, как простыня, Надя запретила вынимать из раны нож, чтобы не было кровотечения, и тихо предупредила Софи, что жить Вере осталось, быть может, минуты.

– Вера… Боже мой, Вера! – шептала Софи, стоя на коленях у кушетки, на которую Златовратский и Притыков уложили умирающую.

Вера открыла глаза и нашла взглядом того, кто говорит.

– Софья Павловна…

– Я так виновата… – прошептала Софи.

– Надо сказать им… Гордеевым… чтоб прекратили делить… – тихо выговорила Вера. – Матюшу… жаль… но он… сможет…

– Ты… знаешь?! – потрясенно воскликнула Софи.

– Конечно… Всегда знала… – посиневшие губы Веры с выступившей в углах кровавой пеной сложились в улыбку. – Матюша – сын Элайджи. Мой – умер… Ты подарила его мне… вместо Саши… Хотела как лучше… Скажи им…

Больше Вера ничего не говорила до самого конца и не открывала глаз.