Милая Софи!

С удивлением и радостью, конечно, получили от тебя весточку. Сколько лет, сколько зим! Понимаю, что, кабы не нужда, сроду не сподобились бы. Что тебе – петербургской писательнице и фабрикантке, – до каких-то сибирских провинциалов… Да что ж с того. Природа всего, в том числе и человеков, устроена экономически, и пенять на это глупо и бессмысленно.

Потому, как ты любишь, сразу перехожу к делу, а все приветы, новости и приседания – потом, нижеследуют.

По существу: брата твоего препроводить из ссылки за границу через верных людей – возможно вполне, коли его состояние здоровья то позволит (из твоего письма мне было недостаточно данных, чтобы диагноз поставить). Денежные затраты на сию операцию будут весьма велики, но, я думаю, ты, по своему нынешнему положению, их незатруднительно осилишь. Сложность в том, что Григорий там не один, а с женой, да еще с маленьким ребенком. Возможно ли, чтобы они выехали позже? Или наоборот, – раньше? Передай через тех же людей немедля, от этого будет зависеть весь план, к разработке которого приступаем.

Теперь ответы на другие твои вопросы.

Мы с Ипполитом Михайловичем живем вовсе неплохо. Он по преимуществу пишет, сотрудничает в Сибирской газете, еще в паре изданий, в том числе и в России, кроме того, не оставляет своих увлечений естественными науками, этнографией и ратует, из своих возможностей, за интересы самоедских народов вместе со своими друзьями, бывшими народовольцами, а ныне просто товарищами Ядринцевым, Богоразом и прочими. Совместные труды их, если пожелаешь, можно прочесть и в столице. Особенно рекомендую тебе книгу «Сибирь, как колония». Там много горькой статистической правды, но она лучше, чем красивая ложь или уж страшные легенды о наших краях.

Я, как и прежде, занимаюсь почти исключительно медициной. Практикой и двадцатилетними почти наблюдениями достигла многого, и о диагнозах и медицинских прогнозах моих, скажу без ложной скромности, ходят легенды даже среди местных докторов. Но когда-то законченные акушерские курсы – это, разумеется, не то образование, на котором может что-то серьезное базироваться, и налет шарлатанства на всей моей деятельности – не только пища для злых местных языков, но и сама я порою его ощущаю вполне отчетливо. Слыхала, что два года назад у вас в Петербурге открылся Женский медицинский институт, где учат всех, кто пройдет вступительное испытание и сможет заплатить за обучение. Годы мои вроде бы немалые, чтобы еще учиться, но, поскольку детей нам с Ипполитом судьба не послала… Не сочти за труд, разузнай там для меня подробно про этот институт, что да как, и напиши в следующем же послании. Если есть какие-то препятствия, так я хоть буду знать наверняка и перелистну страницу – не стану тешить себя напрасными мечтаниями.

Кроме обширной, и получается что, полуподпольной, практики с заднего хода (а я еще когда-то над Каденькой смеялась с ее егорьевской амбулаторией! Сама же теперь лечу, как заправская шаманка, преимущественно фитотерапией и едва ли не заклинаниями), в свободное время занимаюсь и медицинской теорией, и обобщением огромного накопленного мною материала. Боюсь, что для одного человека он просто неподъемен. Надо тебе знать, что за эти годы я вместе с этнографами, географами и метеорологами объехала почти всю Сибирь, была в Монголии и Китае. Везде собирала рецепты и описания приемов народной медицины. Восточная и самоедская медицина – это удивительный мир, практически по всем параметрам коренным образом отличающийся от медицины западной. Постичь его как целостную конструкцию невозможно, так как бурятские, к примеру, лекари, учатся у своих учителей с раннего детства, всего около 20 лет, повсюду сопровождая их, и лишь потом получают право на самостоятельное врачевание. Поэтому в моих силах лишь осуществить какой-то, весьма приблизительный и на живую нитку, практический синтез ограниченного числа восточных и западных приемов, что я и пытаюсь совершить вот уже несколько лет…

Аглая и папа живут практически в том же состоянии, в каком ты их помнишь. Наблюдать это со стороны странно. Как будто бы время течет мимо них, и лишь римские когорты и горбоносые абиссинские всадники миражами проносятся где-то по периферии их неизменного в своей основе мира.

Каденька же в последнее время тревожит меня с сугубо медицинской точки зрения. К ее всегдашней нервной порывистости и импульсивности добавились в последнее время какие-то новые, как бы не фатальные для ее рассудка, штрихи. Во время последнего визита к нам я пару раз заставала ее беседующей в пустой комнате непонятно с кем. Кроме того, она регулярно забывает всякие мелочи из бытовой жизни, и, обнаружив это, весьма конфузится и все отрицает. Иногда вдруг ни с того ни с сего, из какой-то мелочи, впадает почти в буйство, а потом, по окончании приступа – плачет (Это Каденька-то, можешь ли себе представить?!). Ипполит полагает, что я сгущаю краски, и наблюдаемые мною симптомы есть всего лишь период окончательного угасания женской сущности, который многие энергичные женщины переносят достаточно болезненно. Но я-то знаю доподлинно, что Каденькино угасание как женщины произошло под ножом хирурга тридцать лет назад. Что ж теперь?

Касательно же Любочки, ты напрасно осторожничала в своем письме и боялась меня ранить. Именно что-то подобное я и предполагала. За истекшие годы мы с Ипполитом получили от Любочки два письма, еще по одному Каденька, Аглая, и почему-то – Вася Полушкин. Содержание Васиного и Каденькиного писем мне неизвестно, а наши с Аглаей были сугубо формальными и почти одинаковыми: «не волнуйтесь за меня, у меня все хорошо, всех люблю… Ваша Любочка». Впрочем, Люба вовсе не так слаба, и, смею думать, не такой уж и воск в руках этого самого Николаши, который все-таки всегда был и, полагаю, несмотря на открывшееся высокое происхождение, остается личностью скользкой и малопочтенной.

Все без исключения, узнавшие про твое новое явление на наших горизонтах, передают тебе самые горячие приветы. Ежели я тебя правильно поняла, и ты действительно намереваешься приехать сюда сама, что ж – мы будем всею душою рады принять тебя. Учти и естественное любопытство егорьевцев: твой образ вошел в фольклор Егорьевска 18 лет назад и с тех пор только обретал новые краски. Андрей Андреевич Измайлов, ознакомившись здесь с тобою уже в фольклорной ипостаси, называл тебя наваждением нашего городка. Кстати… не знаешь ли ты, где он, что он теперь? Интересно было б узнать.

На сем пожалуй буду заканчивать. Если доведется встретиться, думаю, наговоримся всласть.

Привет и наилучшие пожелания супругу и детям.

Господи! Как же давно я ничего в тебя не писала, моя милая тетрадочка, верная наперсница моих девичьих дум и мечтаний. Вон, даже страницы уже пожелтели по краям. Сколько же лет прошло? Страшно перечесть… Последние записи касаются Петечки, как он улыбнулся мне, как у него прорезался зубик, как встал на ножки… Петечка теперь уж как бы не взрослый… А что ж – я? Не надо, не надо о том думать, ведь не для того же взялась за перо. Хотелось по порядку увидеть все произошедшее, оценить как бы со стороны…

Но отчего же теперь, Элен? Будь честной хоть перед собой, это ведь не твой первый бал, да и сам прием в особняке Софи, который тебе вдруг заблагорассудилось описать, ничем существенным не отличается от бесчисленного количества других балов, приемов, суаре и т. п. явлений, которые ты не слишком-то жаловала даже и в юных годах, предпочитая им укромную беседу с приятным человеком с глазу на глаз… Что ж изменилось, Элен?

Вот для того-то, чтобы понять, я сейчас и встала к бюро, для того и стряхнула пыль с выцветшего переплета…

Варвара Остякова, которую Софи наняла для потребного преобразования обстановки заведения Саджун, постаралась на славу. Я еще давно поняла: в этой широколицей, улыбчивой, немногословной женщине есть скрытая восточная ирония над всем нашим суетливым, в сущности, миром, над его установлениями и привычками. Нынче, по-видимому, по счастливому стечению обстоятельств, ее собственное внутреннее ощущение нас почти идеально совпало с заказом, который озвучила для Варвары Софи.

Все было сыграно даже не на полу – а на четверть-тонах. Обивка диванов была лишь чуть мягче, чем следовало. Великолепные расписные ширмы делили помещения на укромные отсеки, размер которых был чуть-чуть меньше, чем приличествовало. Павлиньих перьев, рассыпанных повсюду подушечек странной формы (которая невольно будила фантазию – ведь все приглашенные, не упоминая о том вслух, ЗНАЛИ, что здесь было ранее), хрустальных и иных украшений – слегка многовато. Мягкий свет из разноцветных каменных светильников – чуть тускловат, хотя и приятен для глаза. Жаровни с углями и низкие не то сидения, не то лежанки возле них – можно сколь угодно наблюдать за бегучими огоньками и думать, представлять себе… Не последнюю (а как бы не первую) роль во всем играл запах. Тоже – на грани, отнюдь не лезущий в ноздри (за все время пребывания в особняке я не увидела ни одной ароматической свечи или курильницы), но тем не менее витающий и воздействующий…

В обновленных интерьерах особняка пахло изощренной восточной любовью.

Может быть, именно в искусстве покойной Саджун и подхватившей ее мысль Варвары Остяковой – все дело? Ведь все признают, что многие восточные ритуалы и способы воздействия на человека прямо граничат с колдовством. Бесовское наваждение…

Нет! Не стоит унижаться и оправдываться, Элен. На старости лет не пристало пачкаться во лжи и увертках. Будь честна. Эта тетрадь никогда тебя не предавала. Не предаст и теперь…

Если я правильно понимаю, от приглашения не отказался никто. Разумеется, сплетничали о грядущем приеме зло и во всю силу. В основном, правда, те, кто приглашения не получил. Софи, как всегда, была голо функциональна – звала лишь тех, от кого видела выгоду задуманному делу, и вовсе не думала о приличиях и последствиях. Я, как могла, смягчила ситуацию: самолично пригласила двух-трех самых заядлых, чтобы они не чувствовали себя обиженными и выделяли хоть на капельку яда меньше, чем имели в резерве.

Стол был обычным, а сладкое угощение тоже с восточным уклоном – какие-то полупрозрачные сладкие колобки, похожие на юные осиные гнезда, рассыпающееся в пальцах печенье… Кому пришло в голову, мог задуматься над тем, кто именно его готовил.

Смешно, но наряды большинства гостей тоже оказались на пол тона смелее, чем обычно. Даже я отчего-то открыла плечи (чего обычно не делаю), и почти в самом начале оставила косынку на одном из диванов. Причем, собираясь, вовсе о том не думала, и заметила все значительно позже, когда увидела других и сравнила с собой. Занятно, и есть о чем подумать. Так ли уж сознательно обусловлено наше поведение? Или правы немецкие и австрийские психиатры и лишь крошечный участок нашего мозга действительно подвластен нам? Тогда в чьей же руце остальное? Господа Нашего? Или…

Андрей Андреевич был очень мил и, замечая мою понятную скованность и смущение, в начале вечера почти непрерывно говорил мне умные и ненавязчивые комплименты. Я, в свою очередь, представляла его всем, и реагировала на удивленные (по поводу личности моего спутника) взгляды знакомых со всем возможным высокомерием. Когда я того хочу, у меня неплохо получается – никто не сказал вслух ничего такого, за что мне перед Андреем Андреевичем было бы неловко.

Великолепная Мари Шталь с лукавейшей улыбкой находила слова для каждого: одни снисходительно постукивали веером по ладони, другие – восхищенно ахали, третьи – отшатывались. Хотела бы я иметь такую же бойкость, тогда Софи явно случилось бы от меня больше пользы. Впрочем, я видела, как она сама долго беседовала с Мари и отошла вроде бы удовлетворенная результатом. Еще не знаю наверняка, но могу предположить, что Мари разузнала и рассказала ей что-то существенное о планах своего мужа.

Ирочка Гримм, расплывшаяся и какая-то поблекшая, грустила в углу. Я постаралась ее развлечь, но, кажется, не преуспела.

Ачарья Даса со свитой явился позже других – превосходен, как лицедей, выход явно продуман до мелочей. Не играл ли в театре?

Всякая присущая Европе магия и колдовство ассоциируется в сознании с черным, может быть, темно-синим цветом. Отделка, украшения – серебро, платина.

Даса был во всем белом, из украшений – тонкое золотое колечко на среднем пальце. («Как невеста или покойник!» – высказалась ехидная Мари.) В сочетании со смуглой кожей, темными волосами и глазами – крайне эффектно. Его спутницы, напротив, в темных одеждах. Держатся чуть позади, пожирают учителя празднично сияющими глазами. Фон, рама. Точнее – рампа.

Впрочем, любой спектакль неполон без нашей Софи. Во всяком случае, она так считает. Тут же кинулась к Ачарье, завладела им, учениц буквально раскидала по углам, бойко залопотала что-то удивительное, по слуху похожее на мистическое. Неужели успела прочесть что-то соответствующее? Или Петр Николаевич ее наскоро просветил?

Кстати, из забавного. Петр Николаевич присутствовал на приеме вместе со своей матушкой, Марией Симеоновной Безбородко. Почтенная дама снизошла до бального наряда и облачилась во что-то совершенно несусветное, вышедшее из моды четверть века назад, сплошь покрытое рюшами и цветами. Притом смуглость ее выдубленной сельскохозяйственными усилиями кожи могла соперничать разве что с Дасиной. Софи характеризовала свою свекровь как пристрастную ко всему на свете. Я того не заметила. Все происходящее Марии Симеоновне, по-моему, нравилось. Она трубно откашливалась и громким, привыкшим к отдаванию команд на открытом воздухе, голосом спрашивала у сына: «А вон там, в углу, на сыча похож, – это кто? Не Самарских ли младший сын? А вот та, расфуфыренная, – неужели Рогозиных дочка? Ну надо же, а ведь хорошенькая была в невестах-то…» Петя отвечал шепотом, старался занять мать едой или нейтральной беседой с кем-нибудь хорошо знакомым, и переносил весь этот кошмар со свойственным ему стоицизмом. Софи, занятая Дасой, ничуть не пыталась ему помочь.

Ачарья, между тем, слушал Софи вполне благосклонно, и уж начал что-то ей отвечать во вполне проповедческой манере (ученицы снова подползли поближе и едва ли не достали блокнотики), как вдруг произошло нечто, никем не предвиденное.

Софи внезапно вспомнила обо мне и решила представить нас с Андреем Андреевичем Дасе. Насколько я ее знаю, она боялась увлечься самой беседой и пропустить что-то важное. Хотела, чтобы я потом обсказала ей все то же, но со стороны. Это такой у нее художественный прием, часто помогающий и в реальной жизни что-то понять.

Но, пожалуй, раньше, чем она начала говорить, Андрей Андреевич удивленно улыбнулся, шагнул к Дасе и сказал:

– Вот удивительный случай! Здравствуйте, господин Дзегановский! Федор… простите, запамятовал за давностью лет отчество…

– Богданович, – машинально ответил Даса, и сам в недоумении сдвинул густые брови, явно силясь вспомнить. – А что, мы… мы разве с вами знакомы?

Софи склонила голову и перенесла вес на одну ногу, в какой-то совершенно охотничьей стойке. Андрей Андреевич улыбнулся еще раз.

– Вспоминайте – Егорьевск. Заштатный городок в Сибири. Краснорожий норвежец, капитан Сигурд Свенссон дает обед в трактире «Калифорния»…

– О! Действительно вспомнил! – обрадовался Ачарья. – Там еще были ссыльные революционеры и… Вы – приисковый инженер… Михайлов? Нет – Измайлов!

– Андрей Андреевич Измайлов, к вашим услугам!

– Рад, честное слово, рад! Я, помню, тогда выпил лишнего вместе со всеми и специально ёрничал, говорил ужасную крамолу, а вы просто уничтожали меня огненным взглядом…

– Я, да и все остальные, мы принимали вас за жандармского провокатора…

– Ну конечно! Конечно! Но я тогда просто не мог этого понять, потому что был пьян… И выплескивал свой сплин, и погибшие надежды на случайных знакомых, которые меня явно презирали, и которых я презирал… А вы и не пытались меня остановить… Я даже, помню, думал: может, кто-нибудь из них – ссыльный дворянин, и сейчас позовет меня стреляться? Вот было бы славно!.. Ну надо же, как неисповедимо вяжутся дхармические узлы…

Софи усмехнулась, а Петр Николаевич едва заметно поморщился от явной эклектичности Дасиного высказывания.

Пока мужчины предавались воспоминаниям, забытые ученицы Ачарьи, похожие на крысок, в смятении крутили носиками: «был пьян» «стреляться» «презирал всех»… Все это так не вязалось с образом Учителя! Но Дасе, кажется, было все равно. Он действительно рад был видеть Андрея Андреевича, и теперь вознамерился выяснить, какими судьбами он из Егорьевска очутился на данном приеме…

– Да что моя история? Скука и проза, – дипломатично заметил Андрей Андреевич. – Лучше расскажите, как это вы из бегущего от сплина придворного превратились в Ачарью Дасу?

Даса оказался общителен, на удивление для «неотмирного индуса», и вполне объяснимо для польского шляхтича, почувствовавшего нешуточный, подлинно мужской интерес к своей персоне. Гималайские тайны, сражения на берегах Оранжевой реки, алмазы, китайские контрабандисты, тайфун в Гвинейском заливе – все это сменяло друг друга со скоростью падающих стеклышек в крутящемся калейдоскопе. Софи, вытянув шею, жадно слушала, наматывая локоны сразу на два пальца. На ее подвижном лице оформлялась и крепла гримаса досады.

– Что, не о том говорит? – прошептала я.

– Да нет, – также шепотом отвечала подруга. – Он – плохой рассказчик. Не умеет выделить главного, правильно расположить сюжет. Такие эпизоды пропадают, такие темы проваливаются… Жалко!

– Да ничего, – утешила я. – Андрею Андреевичу, по-моему, нравится… И самому Дасе – тоже.

Картина и в самом деле получалась странной. Даса – само воплощение загадочности и элегантности, – со своей потрясающе интересной (пусть и неправильно рассказанной) личной историей и мешковатый, невзрачный на вид инженер Измайлов говорили явно на равных. При этом некое мужское начало (что я под ним имею в виду – самой хотелось бы знать!) в Измайлове казалось даже сильнее.

Я пристрастна? Возможно, и так. Но Софи и даже Мари Шталь после подтвердили мое наблюдение.

«А этот твой Измайлов, на первый взгляд, ничего особенного, а присмотришься – интересненький, – так выразилась Мари. – Откуда ты его взяла, хотелось бы знать…»

Пока мужчины были заняты разговором под присмотром Софи, я из ее интересов сделала так, чтобы меня представили господину Ивану Самойлову (т. е. тому самому Николаше, о котором она мне говорила). Самойлов показался мне неприятным, но не опаснее мокрицы, которые иногда живут в ванных комнатах. В свете теперь много таких людей. Что-то пишут, где-то служат; имеют неглупое мнение по всем вопросом, причем единственный недостаток этого мнения в том, что оно – текуче, и регулярно меняется в зависимости от обстоятельств; всегда в процессе выполнения какого-то очень важного и (т-с-с!) очень таинственного поручения очень высоко (опять – т-с-с!) стоящего лица. Ни одному слову верить нельзя. Ни в какие дела входить – тоже. Не хочу показаться совсем уж снобкой, но от наблюдений никуда не денешься: среди них много незаконнорожденных, которые как бы по обстоятельствам не имеют никакого класса, который они с уверенностью могут назвать своим. В отличие от, положим, купцов или даже разночинцев, манеры, речь, стиль могут быть безупречны во всем. Но в глубине все время чувствуется не то страх, не то ущербность, не то озлобленность непонятно на что. Говоря с ними, все время хочется сказать: «Будьте любезны, милостивый государь, снимите маску!» Но могут ли они это сделать – вот в чем вопрос? Не покажется ли там другая маска или – еще страшнее – белый пустой овал фарфоровой куклы без лица…

Ни даже самому себе…» – не помню, кто, но точнее, кажется, не скажешь…

Тоже говорил комплименты, пересказывал свою последнюю статью о реформах в образовании, хвалил какой-то прием (или хвалился тем, что там был?), описывал угощение – консоме попельет, свежие омары, соус лемулерт, парфе ореховое… Скучно стало почти сразу, хотелось вернуться туда, где Даса и… Андрей Андреевич. Да, да, да!

Но я из интересов Софи пыталась направлять разговор: «Нынче промышленная эпоха. Стало быть, реформы в первую очередь нужны там, в промышленности. Например, в горном деле, в золотодобыче…» – и была вознаграждена.

– Удивительно, что вы, в вашем положении светской львицы, такие вещи понимаете! – искренне воскликнул Иван-Николаша, лицо изменилось и глаза заблестели почти нестерпимым блеском.

Я изобразила оскорбленность недоверием к моим умственным возможностям. Он продолжал:

– Вы правы совершенно. Кроме вас, это и другие понимают. В том числе, государственные люди. И реформы идут. Закон от 1881 года отменили, горную подать в золотодобыче заменили промысловым налогом, как во всей металлургии. В прошлом году разрешили наконец беспошлинно ввозить оборудование из-за границы, значит, можно современные машины на приисках ставить. Денежная реформа, переход на золотой запас вовсю идет…

Кажется, он увлекся и забыл, с кем говорит. Я слушала внимательно, кивала, поддакивала. В конце сомнений не оставалось: о чужом и пустом так не рассказывают. Все, о чем здесь говорено, касается Николаши очень тесно. Так и следует Софи передать.

Вечер, между тем, шел своим чередом. Какие-то девицы играли в зале на флейтах. Еще одна пела что-то восточное. Мимоходом подумала: те или не те? – но уж интереса почему-то не было никакого…

Неужели я ЕГО больше никогда не увижу?!!

Софи бесилась все более оттого, что мужчины (Измайлов и Даса) ее тихонько отодвинули в сторону, как она прежде Дасиных учениц, и, приняв к себе Петра Николаевича, заговорили о чем-то философском (этого Софи с юности терпеть не может).

Я слыхала только обрывки.

– …Но если не крестьянство и не пролетариат, то – кто же?

– …Интеллигенция, просвещенные люди, пронизать религиозность интеллектуальной наукой…

– …Помилуйте, но этого же не может быть…

– … наступает шестая послеатлантическая эпоха…

– … старая мистика, учиться у Европы, просвещение…

И вдруг легко запомнившаяся чеканная формулировка Дасы:

– …энергетически возможно, так как в России интеллигенция преследуется, в средней Европе она приручается, а на Западе – уже рождается ручной!

Андрей Андреевич зааплодировал. Софи сморщилась так, словно пожевала хинина. Я почувствовала, что грядет взрыв, но сделать уж ничего не могла. Разве что увести Андрея Андреевича? Но по какому праву…

На «текущих задачах британских оккультных братств» терпение Софи, как я и ожидала, истощилось.

– В Британии я не была, – заявила она, становясь прямо в центр мужского кружка. – Но по поводу здешних оккультных братств имею сказать вам, господин Даса или уж Дзегановский, как вам будет угодно, нечто вполне конкретное и неотложное. Пьер, тебя Марья Симеоновна обыскалась. А вам, Измайлов, стыдно должно быть. Я вам не просто сердечную подругу, а лучшую из всех женщин доверила, а теперь Элен мучается и скучает…

Я хотела было возразить, но Андрей Андреевич встал и уж склонился в извинениях. Удивленного шляхтича-индуса Софи едва не волоком куда-то утащила – он, бедняга, с ее обычаем доселе знаком не был, и вот уж, должно быть, поразился… Будем надеяться, что ей удалось из него хоть что-то определенное по поводу Ирен вытянуть…

Неужели я больше никогда…