– А англичане еще может быть, ежели ваша интуиция права окажется, и вовсе липовые…

– Совершенно верно… То есть, англичане-то, конечно, если Майкла Сазонофф исключить, самые натуральные, но…

– А вы-то сами чего хотите, Серж? – вдруг спросила Софи.

Дмитрий Михайлович зажмурился. Представилась вдруг родная Инза. Тепло, небо синее-синее. Медленно течет река в берегах. Маленький, тихий городок на невысоких холмах. В садах цветут яблони, груши и шпанская вишня, пчелы жужжат в кронах. На светлой веранде с кружевными занавесками расположился рояль, и на нем играет Лисенок, босая и в белом платье. А рядом, едва доставая до клавиш, встает на цыпочки маленькая рыжая девочка и смотрит, как бегают по клавиатуре быстрые пальцы…

– Ничего, Софи. Я уже ни-че-го не хочу. Просто не имею права…

– Бросьте! – поморщилась Софи. – Бросьте вы это! Еще начните, как Машенька, про грехи нудить. Право хотеть каждый имеет. Вы, если я правильно поняла, столько и не смошенничали, сколько потом расплатиться пришлось…

– Как странно вы, Софи, говорите… – помолчав, сказал Дмитрий Михайлович. – Мы с женой… с Машей все эти годы не упоминали ни о чем… старались забыть… даже вид сделать, что ничего не было. Не получалось, конечно… А вы… Вы зовете меня Сержем, говорите свободно о том, что я был мошенником и аферистом, и… мне отчего-то легко все… даже приятно где-то… Глупость какая…

– Отчего же глупость? – удивилась Софи. – Это же все кусок вас, пусть не самый лучший, но все равно. Я вам его возвращаю, вы становитесь целый, и вам приятно… Все понятно… Я вам еще могу напомнить, как я у вас едва ли не в ногах валялась, просила взять меня с собой хоть в каком качестве… Помните? Ну что? Вам – лестно?

– Да, пожалуй, – улыбнулся Серж. – А вам… не противно вспоминать?

– Да отчего же? Это же тоже кусок меня, как и у вас…

– Наверное, вы правы, Софи… А я… а я был не прав все эти годы…

– О, Господи! Опять эти Машенькинские ноты… Бросьте! Вернуться назад нельзя, но вы ведь еще не померли. Вот и живите теперь! Скоро вот англичане приедут и… что-то будет!

– Да уж… что-то будет…

– Я… – Софи допила чай, вилкой подобрала мясную закуску с тарелки Сержа и указательным пальцем подпихнула ее себе в рот. – Не могу только сладкое есть, после на соленое всегда тянет! – объяснила она. – Я рада, что мы с вами поговорили… Я ведь всегда помню, какой вы красивый были тогда, в Петербурге… Я прямо обмирала… И весь воздух был золотой. А еще я вензелечки везде рисовала: СА – это значило «Сергей Алексеевич»… А Вера по моей просьбе шпионила за вами и влюбила в себя несчастного Никанора… Я… я потом любила еще, но он совсем некрасивый был, с вами даже близко не сравнить. А вас я тогда с античным богом (не помню уж, как его звали) сравнивала, который у Скавронских в имении в саду стоял, у грота. Весь такой белый, задумчивый и просто невероятно прекрасный… Ну, улыбнитесь, Серж, это же смешно! И главное, никто не отнимет…

– Я… тоже рад, – сказал Дмитрий Михайлович и одним глотком допил водку. – Идите, Софи. Я не буду вас провожать.

Разъездной корреспондент газеты «Восточное обозрение» Иван Федорович Николаев сошел с поезда в Ишиме весь подернутый угольной пылью, с красными глазами и остервенело кривящейся нижней губой. Худо ему было так, что впору тут же, на станции, пить успокоительное – или наброситься с кулаками на кондуктора, чтобы отвести душу. От Новониколаевска пришлось ехать третьим классом, бок о бок с матерящимися, орущими, воняющими мужиками и бабами. А что сделаешь? Впереди – серьезные расходы, а денег уже, можно сказать, в обрез. Нет никакой гарантии, что хватит на все, что задумано. Корреспондент передернул плечами, с ненавистью глядя на серые бревенчатые дома под белесым небом. Пыльные облака плыли по улицам, оседали в глубоких колеях, окаменевших от долгой жары. Две облепленные репьями козы, взобравшись на бревна, наваленные под забором, торопливо хватали зубами листья с яблони. Недавно по улице прошло стадо, цепочка увесистых лепешек еще дымилась… Гнусный, постылый городишко.

Начальство в городишке тоже было гнусное и постылое. Г-н Николаев убедился в этом неделю спустя, когда, поколебавшись между жандармским и полицейским ведомствами, решил начать с последнего. Уездный исправник, умудрившийся в жару простудиться, уныло сморкался над какими-то бумагами, пожелтевшими от времени и явно выложенными на столе вот только что, дабы хоть так продемонстрировать представителю прессы горение на службе. Сбоку от бумаг исходил целебным паром чай в высокой кузнецовской кружке. Исправник с тоской косился то на кружку, то на корреспондента, даже не пытаясь взять в толк, с какой это радости солидную газету заинтересовали трудовые будни ишимской охраны порядка.

– Престранные у вас в уезде дела творятся, – наконец, отчаявшись подвести его к главному обиняками, заявил г-н Николаев. – На станции зашел в трактир перекусить, а там вовсю болтают, что, мол, какой-то ссыльный с поселения сбежал…

– Это не у нас, – чуть оживившись, отрезал исправник, наклоняя голову к кружке и пытаясь вдохнуть пар заложенным носом, – это в Каинске, с тамошних и спрос. А у нас тихо. С прошлой осени, как банду Кузоватого накрыли – ни одного эксцесса. Про это бы и написали, сударь, как вас…

– Николаев Иван Федорович, – корреспондент наконец дал волю досаде: сжал губы и вскинул голову, и гладкое лицо его вмиг отвердело, явив все признаки благородной породы, – из потомственных дворян-с.

– Неужто, – в мутноватом взгляде исправника мелькнул чуть заметный интерес. – Признаться, люблю на досуге столбовые книги полистать. Кто да откуда, да как послужил отечеству. Николаев, Николаев… Очень уж фамилия у вас, не сочтите за обиду, простоватая. Вот если б Апраксин, скажем, или Воротынский… Нет, не соображу.

Мещерский, беззвучно пробормотал г-н Николаев. За обиду он, разумеется, счел – но дело для него было все-таки важнее.

– Про банду всенепременно напишу. Но в контексте, понимаете ли, общественных настроений актуальней было бы о политике. Вот, например, визит в Егорьевск знаменитого бомбиста…

Исправник при упоминании о политике начал было старательно зевать, но слово «бомбист» заставило его проглотить зевок и в упор уставиться на корреспондента.

– Простите, это вы о чем?

– Как же, – тот с некоторой неловкостью пожал плечами. – Никоим образом не хочу вторгаться в сферы, не предназначенные… Но долг перед читателями выполнить обязан. А им, понимаете ли, – им страшно.

– Экая чушь, – буркнул исправник. Решительно взялся за кружку и сделал большой глоток. – Извольте объясниться. Какой бомбист?

– Некто Измайлов, из народовольцев. Привлекался в северной столице и в здешних краях тоже профигурировал. Давненько, правда, лет восемь назад.

– Измайлов, Измайлов… – исправник, кажется, вновь принялся мысленно листать столбовую книгу. Корреспондент продолжал терпеливо:

– Главное же, что тревожит моих читателей, заключается в следующем. Этот Измайлов прибыл из Петербурга в Егорьевск не просто так, а в качестве сопровождающего. И кого, как вы думаете, он сопровождает?

– Ну?

– Госпожу Домогатскую Софью Павловну. Вам эта фамилия ни о чем…

– Интересно, – исправник, энергично высморкавшись, откинулся на спинку своего жесткого кресла, и сделалось очевидно, что он, хоть и простуженный, и уставший от жары и докучных посетителей – начальство, да еще какое! – Откуда, позвольте спросить, у вас такие сведения?

– Сбор сведений, – с достоинством отвечал г-н Николаев, – это моя профессия.

– Душно у вас как-то, Илья Самсонович… – тем же вечером сказала Софи Илье, который пришел узнать, не надобно ли ей чем-нибудь угодить.

После «предложения», сделанного Софи от его имени и принятого Аглаей, подобные визиты вошли у Ильи в привычку и весьма раздражали Софи выражением умильной подобострастности, которое трактирщик считал нужным надевать в этих случаях на свою округлую физиономию.