– Я поеду с тобой, – улыбнулась Дуня. – Должна же я отвечать за результаты своих расчетов. А по пути у нас вполне хватит времени поговорить…

Поговорили. Жалко только, что оказалось, в сущности, – не о чем.

Не женщины, а два образца сдержанности и здравого смысла. В будущем, когда научно-технический прогресс все захватит, наверное, все будут такие. Прохладные, как компресс. Как, собственно, Туманов с нею живет?… Ну, вот так и живет – как с компрессом. Не лишено, должно быть, приятности. «Моя жена превыше всего ценит покой и возможность заниматься любимым делом», – вспомнила Софи. И как это она раньше-то не догадалась? Могла бы, вполне могла…

Впрочем, они скоро уедут в Англию. И слава Богу.

Свет месяца передвинулся с валика турецкого дивана на паркет. Месяц ходил в голых ветвях лип. Светлели огромные окна. Где-то ветер скрипел неплотно прикрытой ставней. За шифоньером вежливо и отрывисто прошуршала мышь.

Софи и Дуня устало сидели в темной гостиной, куда довольно ловко, подставив ящик и подсадив друг друга, проникли через неплотно прикрытое окно кладовки.

В старом доме никого не оказалось.

Вместе с тем было очевидно, что он не стоит окончательно заброшенный. Следы на снегу, две, по крайней мере, жилые комнаты, самый запах помещений говорил о том, что вот только что здесь кто-то был, топил печь, сидел в потертых креслах, ел картошку с хлебом и солью и пил чай из старого фарфора.

– Есть охота, – жалобно сказала Софи.

– Едем, – предложила Дуня и подытожила. – Просчиталась.

– Нет! – горячо возразила Софи. – Они тут были, я чувствую. Только вот уехали. Куда? Ирен ведь, ты знаешь, она нас и почуять могла…

– Отчего же ей от вас всех бегать?

– Я и подумать боюсь…

– Едем же… – настаивала Дуня и, еще помолчав, спросила. – У Ангелины часто уши болят, и течет. Доктора капли выписывают – не помогает. Ты чем своих лечила?

– Попробуй печеную луковицу приложить и платком шерстяным замотать, – посоветовала Софи и встала, решительно толкнувшись предплечьями от ручек кресла.

Стеклянная дверь террасы жалобно звякнула, и ей в ответ слабо, болезненно зазвенела струна в старом, расстроенном рояле. За окном, испуганно, как живая, билась темная ветка. В щелку рамы раздался злобный, шипящий свист.

– Едем, Дуня, – сказала Софи. – Иначе я прямо сейчас с ума сойду.

Ефим проснулся сразу, словно от толчка. Что-то легкое пронеслось за окнами, из рукомойника капнула капля. Далеко и глухо гудел ветвями голый сад.

Ефим сел на кровати. Что его разбудило? Обычно он спал хорошо, снов не видел. Кока! Представил его себе так, как будто собирался сейчас рисовать. Недавно вытянувшийся, блеклый, с нездоровой худобой и пытливыми глазами. Живет на съемной квартире с пансионом. Вряд ли родители дают ему много денег на сладости… Стало быть… Ефим словно наяву увидел, как Кока с вожделением смотрит на красивую коробочку с конфетами, стоящую на покрытом клеенкой столе, потом решается, говорит себе: «Тетя Софи незлая, она точно простит, что я ее конфеты съел… А привет от барона я обязательно передам…» Облизываясь и предвкушая, разрезает ножницами золотистую веревочку… А потом… через две недели у мальчика начинается кишечное кровотечение, и в предсмертном бреду он видит огромных бабочек и жуков из коллекции старого барона Шталь… Геннадий Владимирович будет плакать на похоронах любимого ученика мутными старческими слезами…

Барон вскочил с кровати и со злобой отшвырнул ногой подвернувшуюся скамеечку. За окнами снова что-то с шумом пронеслось мимо. Взволновалась занавеска. В угрюмой темноте вспыхивали синие искры.

Ефим потянул шнурок звонка.

Фридрих подробно и довольно толково объяснил, как доехать до дома, в котором живет Николай и как отыскать квартиру.

В конце все-таки не выдержал и, почесывая шею, пробормотал:

– И что это вас, барин, в последнее время по ночам на гимназистов тянет?

Ефим развернулся и от души закатал Фридриху оплеуху. Камердинер молча отлетел в сторону дивана, и как-то ловко присел, облокотившись на шелковую обивку.

Заспанный дворник удовлетворился ассигнацией и уверениями Ефима, что даже если он, барон Шталь, вор, душегуб или еще что похуже, так дворник его приметы и карету хорошо запомнил и всегда сможет полиции описать.

По лестнице Ефим бежал бегом.

Дверь, как и должно в полуночный час, долго не открывали. Ефим приготовился много объяснять, может, даже упрашивать, но двое, согласно открывшие-таки дверь, стояли на пороге, молча смотрели и ничего не спрашивали. Девушка держала в руке лампу. Свет отражался в ее удивительных волосах многими переливающимися огоньками. Юноша был темнее и, хотя находился прямо рядом с сестрой (их родство нельзя было не угадать) и лампой, казался стоящим в тени.

– Простите меня, – Ефим чувствовал, как у него нервически вздрагивают губы и кончики пальцев. – Неужели я квартирой ошибся? Мне очень нужно Николая Неплюева видеть, мальчика-гимназиста…

– Он здесь… здесь живет, – сказал юноша.

– А можно мне?… Я все объясню…

– Вам его видеть нельзя, – вступила в разговор девушка. – Его тут нет. Он заболел.

– Заболел?! – Ефим, которому только что было жарко, затрясся в ледяном ознобе. – Чем? Когда?

– Да третьего дня, – припомнил юноша. – Мы не знаем, чем. Доктор сказал, что нужен покой, и лекарство прописал, вот мы его в имение отправили. Нас-то нету дома целыми днями, мы за ним присмотреть не можем. А в имении – мать, родные…

– А вы, простите, кто Николаю будете? – с трудом ворочая языком, спросил Ефим.

– Мы – не родные ему. Из Сибири сами, – объяснил юноша, и Ефим сразу разгадал странный акцент в его речи. – Софья Павловна нам покровительство оказала. Елизавета уроки в Консерватории берет. А я – в коммерческом училище… Нас здесь поселили, потому что так проще – и нам, и Николаю, и его родным. У него отец болен тяжело, мать при нем, они в городе не могут. Жаль, что и он нынче заболел… А вы…?

– Я… у меня к нему дело… из энтомологии… простите… Так, говорите, в имение? – Ефим неловко поклонился и выбежал вон.

Лисенок и Волчонок, согласно двигаясь, вышли на лестницу и проводили его глазами.

– Что такое «энтомология»? – спросила Лисенок.

– Кажется, про насекомых, – ответил ей брат. – Кока их собирает…

– Ночью? – спросила девушка.

– Гм-м…

Вернулись назад, в бестолково и беспорядочно убранную комнату. Елизавета села, открыла крышку пианино, сбросив тапки, нащупала голыми пальцами холодные педали.

– Ночь, сестра… – напомнил Волчонок.

– Да, – рассеянно согласилась Елизавета. – В нем так много всего… Ты заметил – он весь в сером? Как будто бы избегает белого и черного?

– Не заметил, но ты права. Он избегал всего. Но теперь… Мне тревожно за Коку…

– Да… Сразу две противоположных решимости в одном человеке… Это… красиво… Я не умею сказать словами, но я, наверное, могла бы с ним…

– Твоя судьба – музыка.

– Да…. Может быть, это оттого, что сейчас ночь. Ветер, шум, музыка… Мне показалось, что в нем есть что-то сверхъестественное… – Лисенок нажала на педаль и медленно взяла несколько аккордов.

– Он больше похож на дьявола, чем на ангела…

– Бог, дьявол – это всего лишь музыкальная тема. А играют ее, и каждый раз по-разному, миллион органов человеческих душ. И все. Это так просто, как ты не можешь понять?

Девушка откинула на спину распущенные волосы и заиграла тему ночного гостя. Музыка была исполнена долго сдерживаемой, но все же прорывающейся наружу страсти.

В квартире внизу коллежский асессор Митрофанов сполз с кровати, взял швабру, залез на стул и долго, с безнадежным выражением на лице стучал в потолок. Потом поймал себя на том, что стучит в ритме Елизаветиных экзерсисов, тяжело вздохнул, кряхтя, слез со стула и пошел обратно в постель.