– Ну вот, – сказала Наталья Андреевна, сварливо повышая голос. – Ну вот! Теперь, когда я отдала вам всю мою жизнь, никто не считается со мной в этом доме! Все только и норовят надо мной поиздеваться. Нет, чтобы ответить матери как полагается…

Наталья Андреевна достала нюхательную соль и влажно всхлипнула.

Аннет истерически расхохоталась.

– Влажно всхлипнувшие маргаритки! – выкрикнула она и выбежала из комнаты.

– И эта рехнулась… – тихо сказала Наталья Андреевна, бессильно опускаясь в продавленное плюшевое кресло, прямо на брошенную шерстяную шаль Аннет. – И Ирен… Все они, по очереди… Гнилое семя… Боже, только ты видишь, как я несчастна!

– Нет, Савелий, не изволь спорить. Похолодание состоится непременно и очень скоро, и мы должны принять меры. Если сейчас не укроем «Аделину», от нее к окончательной весне останутся только сухие пруты.

– Так вы ж, Густав Карлович, всегда правы, – ответствовал садовник, поедая хозяина льстивым взором.

Кусмауль почти с тем же выражением смотрел на серо-зеленые кончики остриженных на зиму розовых стеблей. «Аделина»! Его собственный сорт, названный в память покойной матушки. Розетки некрупные, но благородной удлиненной формы, а главное – цвет: нежный-нежный сомо, в глубине бутона сгущающийся в розовый. Да-с, это настоящий сорт, и на августовской выставке он непременно будет признан. И не просто признан! Густав Карлович так отчетливо представил ожидающий его триумф, что губы сами собою засвистели вагнеровский «Полет валькирии». Савелий, отворачиваясь, чтобы барин не заметил ухмылки – вполне, впрочем, одобрительной, – принялся аккуратно укрывать кустики лапником и ветошью.

Густав же Карлович прошелся по саду, вдыхая сырой пронзительный воздух и с удовольствием лишний раз убеждаясь, что все в нем соответствует заведенному порядку. Постоял на крыльце, глядя в небо: там ежились от ветра серые рыхлые облака, а за ними пряталось солнце, еще невидимое, но уже вполне готовое светить и греть: была бы только дана команда! Кусмауль подумал, что на месте Всевышнего не стал бы с этой командой так медлить.

И тут же сурово укорил себя за богохульство. В последнее время душа его, прежде никоим образом не склонная к иррациональному, испытывала некий необъяснимый трепет… Он даже взял за правило не реже чем раз в месяц ездить в Петербург, нарочно чтобы послушать проповедь в кирхе на Васильевском острове (именно в той, куда захаживал и прежде, увы, отнюдь не регулярно). Причиной сему было его нынешнее житье. Оно столь точно соответствовало мечтаниям, взлелеянным в сургучной тиши казенного кабинета, что, право слово: оторопь брала! Что-то теперь воспоследует? Ведь в этом мире все подлежит оплате; за свою долгую жизнь отставной судебный следователь убеждался в сей банальной истине множество раз.

Впрочем, резонно возражал он собственным опасениям, – разве он не заплатил? Вот этой самой жизнью, тридцатью пятью годами беспорочной службы! Да, при том и себя не забывал – но никоим образом не в ущерб делу, а, главное, в меру!

Хотя – где она, мера? Кто ее определяет?..

А тут еще Вавик со своим оккультным убийством. Стоило ли ввязываться? Не лучше ль было бы держаться от таких вещей подальше?

Вопрос остался без ответа – не потому, что такового у Густава Карловича не было, а просто неспешный ход его мыслей был нарушен громким дамским голосом, раздавшимся от ворот:

– Да подай же вперед! Или назад! Здесь же лужа, или ты не видишь?

Никакой лужи в усадьбе и ближайших окрестностях не могло существовать просто по определению; Густав Карлович даже почувствовал легкую обиду – но, решив на ней не сосредотачиваться, споро двинулся к воротам: встречать гостью.

Наталья Андреевна Домогатская выбиралась из легкого возка с охами и стонами, прижимая ладонь к виску. Недолгое путешествие по раскисшему проселку превратилось для слабой здоровьем дамы в пытку.

– И на что я вам теперь с мигренью? – жалобно улыбнулась она, глядя на лысоватый затылок соседа, галантно склонившегося к ее руке. – А так, верите ли, хотелось поболтать всласть, попросту… Я ведь нынче со станции. Ехала мимо, и вдруг как толкнуло: заверни к Густаву Карловичу! Вот кто и выслушает, и поможет… – расслабленное дребезжанье как-то незаметно исчезло из ее голоса, отчего бывший судебный следователь сделал вывод, что вопрос у нее, должно быть, и впрямь важный.

Впрочем, что значит важный? Очевидно, следует выяснить, кто подворовывает из кладовой, кухарка или горничная. Кто ж этим займется, как не гроза петербургского преступного мира, хоть и в отставке?.. Густав Карлович распахнул перед гостьей двери, а высоченный молчаливый лакей (на вид – будто вот только что из Нюрнберга или Ганновера) уже раскладывал на столе ножи и вилки и ставил белоснежные жесткие салфетки, свернутые конусом.

– До чего же у вас все налажено, – протянула Наталья Андреевна, ненадолго возвращая в голос привычную слезу, – с нашей-то прислугой битых полчаса приходится ждать, чтоб накрыли к чаю! Что удивительно – он у вас русский? Ведь так?

– Вполне, – согласился Кусмауль и хотел было что-то сказать про своего лакея, но у Натальи Андреевны вдруг сделалось изумленное лицо, и она воскликнула, всплеснув руками:

– Боже! Что это?..

– Мм… – Густав Карлович оглянулся и (небывалое явление, каковое гостья, впрочем, едва ли была способна заметить, а тем паче оценить) слегка смутился и покраснел, – это… ну, как вы изволите видеть – собака.

– Я вижу, что собака, – с очевидной растерянностью согласилась Наталья Андреевна.

Собака, о которой шла речь, не представляла собой ровным счетом ничего удивительного или выдающегося, что могло бы оправдать столь эмоциональную реакцию хозяина и гостьи. Это была довольно тощая гладкошерстная такса рыжей масти, с широкими лоскутами ушей, обрамлявших длинную невозмутимую морду. Не взглянув на присутствующих, такса процокала коготками через всю гостиную и, ловко вспрыгнув на диван, растянулась на бархатной обивке. Тут молча взиравший на нее Кусмауль очнулся и воззвал:

– Герман! Извольте немедленно вон!

Пес и ухом не повел. Густав Карлович обернулся к Наталье Андреевне и обескуражено развел руками:

– Увы, не так уж у меня все и налажено.

– Но откуда?.. Помилуй Бог – вы-то!.. Гостицы переполнены зверьем, в Люблино Софи притащила этого жуткого кота и попугая… ох, да если б только их – полбеды! Густав Карлович, дорогой вы мой, послушайте…

Кусмауль наклонил голову, показывая, что слушает, хотя на самом деле это было не совсем так. Развалившийся на диване пес продолжал отвлекать его внимание – своим вопиющим несоответствием с окружающей идеальной чистотой и всем кусмаулевским образом, неколебимым в глазах мира и самого Густава Карловича. Он представил, что сказала бы Наталья Андреевна, если б узнала, каким образом эта такса у него появилась, – и почувствовал немалое облегчение при мысли, что она этого не знает.

Невероятное событие имело место ровно неделю назад – когда Густав Карлович отправился в Петербург навестить одну свою старую знакомую. С нею он, было время, поддерживал деловые отношения – когда вел негласное расследование по просьбе баронессы Шталь. Тогда шляпница Дашка поработала очень даже неплохо, притащив ему авантюристический архив Михаила Туманова: прелюбопытнейшее собрание векселей, обязательств, судебных постановлений и любовных записок, которое и теперь еще нет-нет, да и шло в дело. С тех пор Дашка остепенилась. Сменила свое предосудительное занятие (известно ведь, прикрытием чего служила шляпная мастерская в Доме Туманова!) на почтенное ремесло булочницы. И сама сделалась похожа на булку, испеченную по всем правилам: в меру пышна, бела и поджариста.

– Вам, Дарья Поликарповна, косу на грудь – и готова мечта славянофила, – польстил, усмехаясь (теперь уж он не представал перед нею, как когда-то, в образе грозного удава), Густав Карлович.