– Я не могу пока… Это близко меня самого касается…

Даса ничего больше не сказал. Дверь скрипнула. Дашка поспешно отбежала в дальний угол, к посуде и бутылкам. Вот они сейчас войдут, и им сразу про нее все будет ясно!

Ачарья Даса вошел один. С тем, вторым, расстался, даже не попрощавшись. Когда он проходил мимо Дашки, она низко склонилась над бокалами, делая вид, что его не замечает (и то сказать, шаг у него был бесшумный). Даса не остановился и ничего не сказал. Но она отчего-то была совершенно уверена: он знает, что она подслушивала. И сейчас, идя мимо, смотрит на нее и улыбается.

– И вот, Петя, получается, что никто, ну абсолютно никто из людей, с которыми Ирен общалась последнее время, не знает, куда она делась. Как будто бы просто шла по улице и – раз! – исчезла… Но такого же не может быть!

– Разумеется, не может. Значит, была причина…

Софи и Петр Николаевич разговаривали в гостиной своей петербургской квартиры. За окнами кисеей висел светлый весенний вечер, напоминавший Пьеру музыку Грига, а Софи – сливочное мороженое в кондитерской Фрумма.

– Единственной причиной видится смерть Ксении. Может быть, Ирен что-то узнала об этом убийстве и скрылась, опасаясь за свою жизнь? Но почему тогда она не обратилась ко мне? Нет, это невозможно…

– Соня, твоя привычка думать, что все, попавшие в затруднительное положение, должны немедленно обращаться к тебе, в чем-то даже умилительна…

– Всего лишь опыт, Пьер, всего лишь опыт… – раздраженно заметила Софи. – Кстати, о попавших в затруднительное положение. Вопрос с Гришей нельзя более откладывать. Я должна ехать, но Ирен…

Софи стояла у окна и по своей, еще от детства оставшейся привычке, поглаживала бронзовые ручки. Их теплая, чуть шершавая поверхность казалась ей приятной и почему-то солоноватой на ощупь.

– Поезжайте, Софья Павловна! – отрывисто произнес от двери голос, значительный более низкий, чем голос Петра Николаевича. – Поезжайте, коли должны…

– Константин! Господин Ряжский! – разом воскликнули супруги.

Над обтянутым коричневым сюртуком плечом Ряжского замаячило круглое личико Фроси.

– Оне так быстро взошли… – пробормотала она. – Я и докладать не успела…

– Чем обязаны, Константин Васильевич? – спросил Петр Николаевич, поднимаясь и пожимая протянутую Ряжским руку.

– Прошу прощения за необъявленное вторжение, – веско сказал Константин. – Однако, дело не терпит более отлагательств. Я должен сказать вам… – он шумно и некрасиво сглотнул.

– Что же? – поторопила Софи. – Об Ирен? Говорите ж!

– Ваша сестра Ирина – моя невеста. Мы помолвлены, – говоря, Ряжский смотрел на паркет и крутил на толстом пальце большой, довольно безвкусный перстень.

«Неужели это Ирен ему подарила? – удивилась Софи. – Не может того быть, при всей отстраненности у сестры довольно тонкий художественный вкус…»

– Но почему… – начал Петр Николаевич.

– Вы знаете, где она?! – прервала мужа Софи.

– К сожалению, нет. На ваш незаданный вопрос, Петр Николаевич, могу ответить так: по желанию самой Ирен. Она не хотела, чтобы кто-то узнал о наших отношениях до тех пор, пока не назначен день свадьбы. Вы знаете, ей болезненно претила любая шумиха, она не желала знакомств, светских визитов и прочего… Мои родители давно умерли, братьев и сестер у меня нет, поэтому мне было легко выполнить ее просьбу или прихоть…

– И что ж теперь? – спросила Софи, глядя на Константина. Об ее взгляд можно было порезаться.

– Как вы понимаете, я тоже, как и вы, разыскиваю Ирен. Думаю, нам следует объединить усилия. Софья Павловна поедет в Сибирь выручать Григория Павловича, а мы с Петром Николаевичем…

– Костя, а вы не хитрите со мной? Из своих интересов…

– Зачем мне это нужно? Я собираюсь найти Ирину, жениться на ней и прожить с ней остаток жизни. У нас с ней общие взгляды, чаяния… Вы же, Софья Павловна, виделись с сестрой хорошо если раз в месяц…

– Это аргумент, – признал Петр Николаевич.

Софи молча склонила голову.

Когда обговорили детали и подробности, Ряжский откланялся. Софи не пошла провожать, по-прежнему смотрела в окно. Вечер за разговором неравномерно потемнел, словно стол, залитый чернилами. Зеленовато-лиловым светом горели газовые фонари. Извозчик сверху, из окна, казался механической куклой. Подковы рыжей лошадки гулко зацокали по мощеной мостовой. Ряжский, держа шляпу на коленях, обернулся и взглянул наверх, встретился глазами с Софи. Приподнял было руку, но удержал жест в себе. Софи помахала ему ладошкой.

Из окна терема было хорошо видно озеро, с мутно-синим, каким-то нехорошо пятнистым льдом. Лед на Черном озере будет держаться до конца апреля, а в иные годы у северо-западного берега, в тени, бывало и до мая не стаивал. Черные ели стояли по берегам, будто плакальщицы у изголовья покойника. Выбеленное небо саваном накрывало всю картину.

– Господи прости, какая жуть в голову лезет, как шанег с мясом переешь, да пива перепьешь! – с досадой пробормотал Дмитрий Михайлович Опалинский, отводя взгляд от озера.

Тут же, словно в насмешку, на глаза попалась странница Евдокия, обгорелой палкой бредущая наискось по двору, по своим, никому не ведомым делам. Дмитрий Михайлович едва удержался от того, чтоб сплюнуть и перекреститься. Евдокия всегда вызывала у него какое-то ознобное, неприятное чувство. И то, что она уже много лет жила на их заимке, и отчего-то они с женой никак не могли от нее избавиться… Ну ладно, пока была жива Марфа Парфеновна, тетка Марьи Ивановны, воспитавшая ее. Под конец жизни она прямо таки душою прикипела к угрюмой Евдокии, переехала на заимку жить, и без ее совета не делала буквально ни одного шага. Все душу спасала… Интересно было б теперь узнать: спасла ли? Целую грачью колонию развели старухи вокруг выкупленной Опалинскими заимки: странницы, богомолки, какие-то божьи люди, до глаз заросшие бородами… Дмитрий Михайлович звал непрошеных насельников «грачами». Марья Ивановна вслух сердилась, но про себя, кажется, соглашалась с точностью мужниного наименования. Все в черном, ходят неспешно, бормочут что-то себе под нос…

Жили «грачи» в окрестном лесу, в избушках-полуземлянках, которых с каждым годом как-то незаметно прибавлялось. Пять лет назад какие-то захожие могутные странники, в подпоясанных алыми кушаками длинных рубахах, за половину лета срубили в лесу небольшую ладную часовню. Молиться в нее стали приходить из тайги совсем уж зверовитого вида персонажи, из тех, которыми малых детей пугают. Евдокия со старухами всех привечали без разбору…

И вот теперь, когда Марфа Парфеновна уж несколько лет как упокоилась на егорьевском кладбище, у Опалинских все никак не получалось решительно изжить из своих законных владений всех этих людей, которые мешали, беспокоили, муторно действовали на душу, как бывает, мешает попавшая на роговицу маленькая пылинка… Марья Ивановна все толковала про грех и обиду Божьим людям, Дмитрий же Михайлович греха не боялся. Скорее, не мог сообразить, как взяться за дело… И чем объяснить?

Евдокия и ее «паства» в дела хозяев заимки не мешались, жили тихо и скромно. Несмотря на явную разбойность части «прихожан», соблюдали звериный же обычай: вблизи логова не гадить и не куролесить. Сама Евдокия ни разу не сказала Дмитрию Михайловичу дурного слова и вообще никого и никогда вслух не осуждала. Напротив, говаривала не раз, что сама более всех грешна и не ей судить.

Бывало, Дмитрий Михайлович даже думал о том с любопытством: что ж она такое натворила-то, если на здешнем каторжном фоне – «более всех»? Сварила в котле пару христианских младенцев? В дореформенные времена собственноручно запорола на конюшне полдюжины крепостных девок? Застрелила из пистолета мужа или любовника, или обоих сразу? Надо признать, что все это неприятно легко связывалось в его мозгу с нынешним обликом странницы Евдокии…