– Гляди-ка, инженер Измайлов, – хмыкнул Ипполит Михайлович. – Вот новость. Неужто эта твоя госпожа Домогатская его завербовала?

– Она теперь Безбородко, – машинально, следуя привычке к точности, поправила Надя. Ее муж был, как всегда, невозмутим. Не волновали его ни струи воды, текущие с обвисшего зонта, ни угрызения совести. Да что там, какие угрызения? Он их и восемь лет назад не испытывал, а теперь подавно. Ей бы надо последовать его примеру, да что-то не получалось. Был даже момент, когда ей очень захотелось съежиться и спрятаться куда-нибудь, да хоть под пролетку извозчика, что терпеливо поджидал их на мостовой, – когда появившаяся наконец Софи крикнула, взмахнув рукой:

– Наденька! Ипполит Михайлович! Мы здесь!

Измайлов повернул голову в их сторону. Взгляды мужчины и женщины пересеклись, и всё разом сказали друг другу. Надя ощутила облегчение и разочарование одновременно.

– Вот вам причуды континентального климата, – заявил Коронин после приветствия, которое вышло бестолковым и скомканным. Измайлов оказался таки смущен и даже зол – непонятно, на кого. Софи… «Нисколько не изменилась!» и «Совершенно другая!» – эти две противоположные мысли явились к Наде разом, едва она ее увидела. Так бывает, когда о человеке слишком много думаешь. Хотя уж об Измайлове-то она думала никак не меньше…

Дело было, видимо, в том, что Софи Домогатская представляла собой мифологическую персону, коим в общем-то не положено существовать во плоти. Странно было смотреть на эту молодую даму (была бы уж девочкой, как положено – вечно юной; или – постаревшей, все-таки восемнадцать лет прошло, а так слишком ненатурально выходит!) в маленькой шляпке, надвинутой на лоб. К щеке прилипла мокрая прядь, блестящий взгляд быстро скользит по лицам встречающих и, не задерживаясь на них, с тем же любопытством – на вокзальный фасад, на толпу, на седоусого обер-кондуктора со свистком на цепочке, озабоченно спешащего вдоль вагонов, на оранжевую фуражку начальника станции, на фонари, на извозчиков… Она поворачивает голову – туда, сюда, поглощая этот сырой вечер с чахлым светом фонарей, пахнущий угольной гарью, железом, мокрой резиной и лишь слегка – распускающимися листьями. Ну-ка, где здесь уральская экзотика?

Наде почему-то вспомнился еще один персонаж из егорьевской мифологии – лорд Александер Лири. Этого лорда она ни разу не видела, но по описанию Машеньки Опалинской очень живо представляла, как он вертит головой, жадно разглядывая сибирские диковины: «Oh, Siberia! Splendid! Wonderful!». Она была почти уверена, что, если таки его увидит, – он окажется очень похож на Софи.

– Да, у вас если уж начнет лить, так минимум на неделю, – поддержал было Андрей Андреевич пристойный разговор о погоде, но тут же был решительно прерван:

– Так что ж, и будем мокнуть, пока мхом не обрастем? Поезд когда, завтра? Вот с утра и поговорим о делах. А теперь вы нас куда отвезете? Надя, вот: это тебе адреса и еще для развлечения…

«Застарелых болезней четыре: скраны, дму, ор, скйа-рбаб…» – разбирала Надя уже под защитой поднятого верха пролетки.

– Пригодится? Интересно? А что такое скраны?

– Откуда это? – Надя внимательно разглядывала листки. Измайлов сидел напротив, как ни в чем ни бывало обсуждая с Корониным проблему глобального потепления, которое по все признакам наступит на планете не нынче, так завтра.

– Господин Ачарья Даса уверяет, что это его собственный перевод со свитка из какого-то тибетского монастыря. И что некоторых терминов он и сам не понимает.

– Ачарья Даса? Буддист или теософ?

– А что, есть разница? – небрежно пожала плечами Софи. – Кстати, он в Егорьевске бывал.

– Егорьевск, – вдруг вмешался Андрей Андреевич, – это такое специальное место, где стягиваются все пути. Хочешь не хочешь, а там окажешься.

Было совершенно непонятно, иронизирует ли он, благодушествует или злится.

Удивительно, но за последние восемнадцать лет дорога от Тавды до Егорьевска не стала лучше. Рыжие кучи навоза расклевывали какие-то пестрые веселые птички, небо отражалось в наполненных водой колеях. В лесу лежал снег, возле больших елей чернели круговые проталины. На полях лежали глубокие синие тени, составляющие разительный контраст с плодообещающим золотом весеннего снега. Кое-где снег уже сошел, но земля еще стояла темная и пустая.

У придорожных трактиров и почтовых станций сидели на корточках и грелись на солнышке крестьяне с лицами такими же пустыми, как их земля.

«Дураки и дороги,» – пробормотал Измайлов, который, по-видимому, думал о том же.

Софи описала ему свои наблюдения над дорогой так, как будто бы записывала их в тетрадь.

– Вы со мною удивительно бесстыдны, – заметил инженер. – Как с врачом или с литературным героем. Впрочем, чего же мне еще от вас ждать… «Пустые лица»… Это, я полагаю, как и земля, не навсегда. Вот когда все проклюнется…

– Мы не увидим…

– Увидим, куда же денемся, – Измайлов пожал плечами. – Но вы так и не сказали мне, какая же у нас с вами в Егорьевске будет легенда…

– Всю правду я могу рассказать только Вере. Может быть, еще Каденьке. Надя с ней, кажется, достаточно откровенна, стало быть, и мне нет резона…

– А что же Мария Ивановна?

– Я именно не знаю, что она теперь. Как с ней стало? Могло по-любому обернуться. И верить ей не могу. Даже не ей, быть может, а скорее – Сержу Дубравину.

Измайлов вздрогнул. Софи успокаивающим, доверчиво-интимным жестом положила руку ему на колено.

– Простите, я не подумала. Для вас ведь Дубравин – это Черный Атаман, несчастный безумец Митя Опалинский, тот, который чуть не угробил вас где-то неподалеку от этого места.

– Несчастный? Вам жаль его? – уточнил Измайлов. – Вы знаете, сколько загубленных жизней и сломанных судеб было на его счету?

– Я сказала только то, что сказала, – объяснила Софи. – Абсолютное большинство людей, творящих зло, сами несчастны.

– Самопорождение зла… – усмехнулся Измайлов. – А как же роль Господа Бога?

– Не вижу противоречия, даже когда пытаюсь встать на позицию богословов, – задумчиво проговорила Софи. Коляску перекосило на очередном ухабе, женщина повалилась на Измайлова, рукой толкнулась от его упругого плеча. Мимоходом подумала о том, что Измайлов, по-видимому, даже физически крепче, чем кажется на первый взгляд. – «Бог благ, откуда же в мире Зло?» Что за вопрос? Да мир сам ежечасно плодит, и воспроизводит его из подручного материала, вовсе без Божественного или дьявольского участия. Чувства людей далеко не всегда взаимны. Отвергнутые искренние чувства сплошь и рядом обращаются в злобу, и далеко не всегда она направлена непосредственно на обидчика. Зло порождает безответность чувств – вот в чем дело. Ребенка отвергают родители. Женщина не любит мужчину. Отчизна не оценивает по достоинству заслуги того, кто верно ей служил. И т. д.

– Что ж, Он мог бы сделать все чувства взаимными.

– Тогда все в мире замкнулось бы само на себя и остановилось. Он же создавал не дагерротип и не портрет мира, а движущуюся систему.

– Значит, по-вашему выходит, что миром движет Зло?

– Почему ж только Зло? Добро тоже может двигать. Конечно. Но… я думаю, оно все-таки не так энергично…

Измайлов необидно засмеялся. Женщина и мужчина взглянули друг на друга. В его глазах отражалась небо. Зеленое смешивалось с голубым. На переносице виднелась отметина от ветряной оспы.

– Вы знаете, Измайлов, я люблю дороги, – сказала Софи. – В них все исчезает: время, страны, эпоха, судьбы… Мы с вами могли бы ехать вот так же в древнем Египте по пустыне, и в Британии 5 века по римской дороге, и в 18 веке где-нибудь в Галиции. Мужчина и женщина. И все тот же разговор: весна в этом году, похоже, запаздывает, мальчик не слушается, родители хворают… Прошлое осталось позади, будущее еще не настало… А пока есть лишь вот эта протяженность дороги, разматывающейся перед нами и остающейся позади нас. Мы словно подвешены в пространстве между временами…