– Господи… ты так говоришь… – Туманов поморщился и помахал ладонью перед лицом. – У меня даже в глазах защипало от чувствительности… Ты, Софья, на митингах выступать не пробовала?
– Да ну тебя… – обиделась Софи. – Сам же, между прочим, попросил…
– Да нет, нет, это все здорово! – тут же пошел на попятную Туманов. – Я только думаю, как бы это все англичанам объяснить, которые местного отца-основателя Ивана Парфеновича и в глаза не видали…
– Ну, это уж твое дело – их обработать! – решительно сказала Софи. – А только лучше моего – все равно ничего для Егорьевска не придумаешь, хоть сто лет думай!
– Ну да, да… – пробормотал Туманов. – Только вот еще осталось убедить английского барона Гольденвейзера, что ему теперь следует заняться именно облагодетельствованием Егорьевска, и ничем иным… Интересно узнать, можно ли где-то хоть карту английскую раздобыть, чтоб там этот Егорьевск был обозначен?…
Когда минуло девять дней после гибели Веры, к Матвею явились Типан и Ерема. Придерживаясь друг за друга, поклонились без обычных улыбок и прибауток, с двух лиц одинаково серьезно смотрели глаза – черные, раскосые и круглые, блекло-голубые. Ерема, из двоих более говорливый, держал речь:
– Как Вера Артемьевна была наша благодетельница, и из болота, в котором мы по лености души и глупости прозябали, вывела нас на свет Божий, так нынче мы вам, Матвей Матвеевич, обязуемся и готовы служить хоть советом, хоть работой, хоть животом своим. Дела теперича, после смерти благодетельницы, выйдут нелегкие, однако, где одна голова не справится, там три чего-нето да скумекают… Не побрезгайте и не обессудьте, что красно говорить не умеем…
Матвей поблагодарил инвалидов, поклонился в ответ и заверил их, что с благодарностью и уважением примет все их советы и помощь в делах.
В течение еще двух дней с теми же приблизительно речами в дом инженера пришли калмычка Хайме, старый, давно ушедший на покой приисковый мастер Капитон Емельянов, и с полдюжины, из числа самых смышленых, облагодетельствованных Верою приисковых баб.
Матвей принял всех по очереди вместе с Соней, напоил кофеем и, сам почти не говоря, всех внимательно выслушал.
После окончания визитов в поселке отзывались о «молодом хозяине» едва ли не с восторгом. По мнению тех немногих лиц, которые в Мариинском поселке были способны к анализу, в Матвее Матвеевиче счастливо сочетались качества обоих его приемных родителей: честность, ум и скрупулезность инженера Печиноги и не упускающая мелочей вежливость и твердость Веры. Присущих же родителям недостатков – невнимания к людям и холодности к ним же – «молодой хозяин», как всем хотелось верить, был лишен начисто.
– В общем – зарождение легенды о добром барине в самом классическом варианте, – за вечерним чаем в доме инженера Софи суммировала циркулирующие по поселку слухи. – Нелегко тебе теперь, Матюша, придется. Только не пытайся, прошу тебя, соответствовать. Сразу проиграешь… Веди себя и делай то именно, что сам найдешь нужным. Советы по делу, само собой, тоже слушать придется…
– Я знаю, Софья Павловна, – кивнул Матвей. – Соня, ты…
– Я хотела вас, Софья Павловна, попросить, – эхом откликнулась девушка и едва ли не в первый раз за все время взглянула Софи в глаза. – Вы Стешу соблазняете с вами уехать…
– Ребята, давайте попробуем взглянуть на ситуацию здраво! – тут же напористо прервала ее Софи. – Стеша – круглая сирота. Вам и без нее забот достанет, как бы самим выплыть. А мы с Верой… в общем, не хочу я, чтобы ее дочь без призору росла… Мне Стеша нравится весьма и не в тягость. В сравнении с Людой или Карпушей… сами понимаете…
– Я как раз хотела вас просить… – Соня упрямо выпятила подбородок, отчего ее личико вдруг стало похоже на кроличью мордочку. – Возьмите меня тоже… с собою в столицу…
– Тебя?! – изумилась Софи. – А как же… ну, твои особенности?
– Такая, как я теперь есть, я Матюше в тягость. Молчи, Матюша! – быстро, торопясь выговориться, сказала Соня. – Стеше ко мною первое время лучше будет, не так страшно. А после я уж сама… Либо сумею себя, как вы говорили, переломить, либо… тогда обратно приеду, и стану себе иную судьбу искать…
– То есть, ты хочешь, чтобы… клин клином? – уточнила Софи.
– Что-то вроде этого, – кивнула Соня.
– Софья Павловна, скажите хоть вы ей, что это глупость все! – раздраженно вступил Матвей. – Куда она поедет, если ей на ближайшей ярмарке дурно…
– Нет, Матюша, вовсе не глупость… – задумчиво сказала Софи. – Соня правильно решила… Как раз побудете врозь и увидите…
– Мне нечего смотреть! – гневно воскликнул Матвей. – Я все давно решил!
– И за нее тоже? – осведомилась Софи. – Нет? Так вот позволь и ей решить… А здесь, когда вы каждый день боками третесь, это, как я понимаю, ну никак невозможно… Каждый из вас узнать должен, чего вы по отдельности стоите. А потом уж – сойтись навсегда или не сходиться вовсе.
– Соня… скажи… – в голосе юноши слышалась подлинная мука. – Ты меня теперь покинуть хочешь… Отчего? Я… не нужен тебе?
Соня закусила губу и, сдерживая слезы, отчаянно замотала головой.
– Оставь ее! – воскликнула Софи. – А, впрочем… Судите сами. Только помните всегда: любовь предать нельзя. Можно обойтись без нее. Прожить всю жизнь, как живут большинство людей, в пустом наваждении гоняясь за вещами, деньгами, должностями, знатностью и прочим. И быть всем довольным. Это правильно и справедливо. Но, коли уж ты запросил от мира именно любовь, осмелился на нее, то не смей ее предать. Преданная любовь оборачивается злой черной собакой и мстит за себя всему живому.
Глядите: Иван Гордеев лишь пользовался преданной ему Настасьей Притыковой и не решился принять любовь молоденькой золовки Каденьки. В результате его сын, Ваня, рос среди злобы и разочарования, и с трудом после выправился благодаря уже собственной любви. Но это бы и ничего… Настасья в отместку разрушила жизнь и любовь попадьи Фани и урядника Загоруева. Каденька – обрекла на безлюбую жизнь Левонтия Макаровича, который, не в силах этого вынести, нелепой, бессильной любовью полюбил вашу мать. В результате Загоруев предает своего сына, а потом, отчаявшийся и почти раздавленный, способствует убийству мужа любимой дочери Ивана Парфеновича, а влюбленная в Левонтия Макаровича недоженщина Айшет убивает Веру. Круг замкнулся… Не предавайте любовь. Измерьте себя по сказаниям, которые есть у любого народа. И если она вам покажется не по силам, просто не беритесь за ее сладкую тяжесть…
– А мама Вера? – расширив глаза, спросила Соня.
– Вера прожила полную жизнь. Она на все осмелилась и все, что было ей послано, выбрала у жизни целиком. Вы и Стеша – лучшее тому доказательство. Не печальтесь о ней чрезмерно… Все равно ни один из нас не мог бы представить себе Веру старой. Не так ли?
– Пожалуй, да. Мы все… стараемся держаться. Я был сегодня на ее могиле и ушел…
– Почему же?
– Там стоял лорд Александер. Он… плакал…
– Лорд Александер Лири плакал на могиле Веры Михайловой? Ну что ж – вот лучшее подтверждение тому, что я вам сказала… Ты поедешь со мной в Петербург, Соня. Мне все равно нужна помощь, чтобы справиться со всем этим… выводком. Вот ты мне и отработаешь.
В комнате Матвея горел стеклянный китайский ночник в форме пагоды.
Юноша сидел на узкой, высокой кровати, обхватив руками колени, и бездумно смотрел на маленький домик, освещенный изнутри чуть дрожащим светом.
Дверь открылась бесшумно (все дверные петли в доме были тщательно смазаны, потому что Вера Михайлова не выносила их скрипа), и на пороге обозначилась тонкая фигурка в ночной сорочке.
– Соня! – Матвей вскочил на кровати и с треском ударился головой о дощатый, оклеенный розовой бумагой потолок.
– Ой, Матюша!
Девушка от неожиданности присела и закрыла рот ладошкой.
Матвей спрыгнул на пол, пятерней взъерошил темно-рыжие волосы на затылке и нерешительно шагнул вперед.
