– Софи, я вам нужен?
– В каком смысле, Андрей Андреевич?
– Я же знаю, что у вас есть блокнот. Если вы позволите, я вздремну, а вы будете всю эту красоту прямо записывать…
– Измайлов, вы невыносимы!
– Ну уж не невыносимее вас, моя дорогая!
Мужчина, косолапо ступая, взобрался по невысокой, но крутой, скрипучей лестнице на второй этаж, приоткрыл дверь, боком вошел в небольшую, жарко натопленную комнату со скошенным потолком. Полосатая кошка, урча, вышла к его ногам, потерлась усатой мордой о голенище сапога.
Женщина, сидевшая с книгой на застеленной кровати, подняла глаза, улыбнулась.
– Аглаюшка! – мужчина просветлел усталым лицом. – Ты уже пришла, голубка моя! А я и не знал, все внизу, в зале со счетами сидел. Что ж не сказалась?
– Да я со двора прошла, не хотела тебя отвлекать. Вот сижу, отдыхаю, книгу читаю. Мне не скучно.
– Да я знаю, что ты скучать не станешь, о себе пекусь. Минутка лишняя тебя видеть – вся радость жизни моей.
– Ну, ты скажешь, Илюша… – женщина приятно смутилась, отчего лицо ее сделалось моложе и тоньше очертаниями. – Опять ноги болят?
– Да… вот напасть! – не сразу признался мужчина, опускаясь в скрипучее, потертое кресло, явно родное и присиженное. – Отекают к вечеру, мочи нет…
– Давай помогу сапоги стянуть, – женщина отложила книгу, легко и грациозно поднялась, подошла, наклонилась, взялась обеими руками за сапог.
– Аглаюшка! Ты что?! Не надо тебе… – мужчина покраснел багрово и некрасиво, разом лицом и шеей. Даже небольшая лысинка, обрамленная черными, почти без седины кудряшками, окрасилась в угрожающий яркий цвет.
– Господи, ерунда-то какая между нами, – пробормотала Аглая, с натугой стаскивая второй сапог и бросая его рядом с первым. – Что ты от всего конфузишься, Илюша. Как мальчик, ей-богу! Кто бы тебя здесь, со мною, увидел, так и не признал бы, поди. Тот ли это хитрый жидовин Илья Самсонович, который железной рукой прибыль из всего давит, владения свои каждый год расширяет, а капиталы несметные в стальных ящиках с секретом хранит?… Давай-ка вот, положи теперь ноги сюда на скамеечку, повыше, повыше, дай подушечку подложу, отек-то и спадет… Да ведь сестра-то моя велела тебе режим соблюдать, соленого-копченого не есть, и вечером воды не пить, ты же, небось, нарушаешь?
– Нарушаю, голубка, нарушаю, – сокрушенно покачал головой Илья. – Люблю покушать да попить с устатку да с нервов, грешен… Зато травку, что Надежда Левонтьевна дала, завариваю и пью исправно…
– И то ладно… – вздохнула Аглая, устраиваясь на полосатой тканой дорожке у ног Ильи и прислоняясь спиной к его коленям. – Надю слушать надо. Она, хоть и врачебного диплома не имеет, но в болезнях понимает как никто. Дар у нее. Вон от Татьяны-то Потаповой в прошлом году все врачи отказались, а Надя и кровь из утробы остановила, и на ноги ее поставила… И отцу твоему, Самсону, язву вылечила…
– Бога молим за Надежду Левонтьевну, Бога молим, – поддакнул Илья, осторожно, чуть касаясь, поглаживая высокую шею и гладкие, уложенные венцом волосы Аглаи. – Без Татьяны-то мне совсем худо пришлось бы…
– Тяжело тебе одному, Илюша, – согласилась Аглая. – И гостиница, и трактир, и магазины, и лавки – за всем уследить. Жениться тебе надо, давно говорю… Хоть вон на Татьяне, хоть из своих, из евреек возьми, чтоб родить могла. Ты богатый, за тебя всякая пойдет…
– Не могу я жениться, Аглаюшка, ты же знаешь… Не могу тебе такую обиду нанести…
– Да какая же мне обида, коли тебе для дела нужно?
– А душа? – стыдливо потупившись, спросил Илья. – Душа-то она разве не прежде всего? Не прежде дела?
– Ну, уж ты как начнешь… – усмехнулась Аглая. – Я тебя и понять не могу… Давай я тебе лучше про своих оболтусов расскажу. Представь себе, сегодня Семен из второго класса принес на урок за пазухой воробья…
Илья Самсонович слушал, как Аглая рассказывает о школьных делах, и на его округлом лице расплывалась блаженная, глуповатая улыбка. Проделки озорных мальчишек, их учебные успехи и неудачи радовали и огорчали его так же, как и саму Аглаю. Иногда ему даже казалось, что он – и есть она. Видел ее глазами, удивлялся вместе с ней, печалился ее печалями. Так стало давно и оставалось много лет. Сидя в трактире, или в лавке, собачась с поставщиками, выставляя пьяниц из залы «Калифорнии», выколачивая долги – он всегда помнил, что она – есть, и когда-то, когда ей придет охота, появится в его маленькой, вовсе не по доходам обставленной комнатке в мезонине, и будет сидеть на кровати с кружевным покрывалом и восемью подушками, и в ожидании его читать книгу под розовой лампой или грызть его любимые кедровые орешки, которые всегда стояли на блюдечке возле кровати… А потом он сам расплетет ее тугие косы, и снимет маленькие туфельки или ботиночки, и переоденет в ночное… И уже после всего будет сколько душе угодно, в колдовском свете желтого месяца смотреть на нее, спящую. И не надо будет стесняться себя – толстого, нелепого, уродливого рядом с ее неземной, неувядающей красотой, которая всегда пахнет чем-то пронзительным и тонко-горьковатым… Просто видеть ее, знать, что она есть на свете, – это было с ранней молодости в его жизни то единственное счастье, за которое он не пожалел бы никаких сокровищ, и самой крови своей, ибо что еще может быть ценного в жизни провинциального трактирщика-еврея… Грех жаловаться на судьбу – она была и остается к нему более чем благосклонной. Ведь сколько людей прожили всю свою жизнь, так и не узнав отпущенного ему сполна горького вожделения Любви…
«Заклинаю вас, дщери Иерусалимские, сернами или полевыми ланями: не будите и не тревожьте возлюбленной моей, доколе ей угодно!..
Как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими. Шея твоя, как столп Давидов, сооруженный для оружий; тысяча щитов висит на нем – все щиты сильных. Два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями. О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста; о как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов.
Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе…»
– … А у него уже усики над губой пробиваются, и он прямо так папеньке на уроке и говорит: а я лично с графом Толстым не согласен! Представь себе: «я – лично»
– И в чем же у недоросля несогласие с графом вышло? – нешуточно заинтересовался Илья, отвлекаясь от своих мечтаний. Тем более, что недоросль был знакомый – старший сын его старинного приятеля, каменных дел мастера, Миньки.
– По вопросу о сущности любви…
– Ого!
– О, по моему, он замечательно сказал. Дай вспомню: «Если судить по книгам графа Толстого, то любовь в вашем мире всегда обречена. Неотвратимость взаимного поражения в любви – вот так будет точно.» Левонтий Макарович согласно и важно кивнул в ответ и говорит: «Ну так ведь и есть. Любовь – субстанция краткосрочная и недостоверная. Certa amittimus, dum incerta petimus (гоняясь за сомнительным, мы упускаем верное)…» – «Неправда, – кричит недоросль. – Любовь вечна так же, как и сама жизнь!» Как это замечательно, правда? Что они еще такие молодые… И вот это: «в вашем мире». Понимаешь, он думает, что будет жить в каком-то другом мире, отличном от нашего, лучшем…
– Может быть, так и случится?
– Не знаю, Илюша, я много говорила с Ипполитом Михайловичем, но мне все равно трудно представить себе этот лучший мир… Когда пытаюсь, получается что-то такое в дыму и тумане… Но что нам-то о том печалиться? Ведь ни у меня ни у тебя нет детей…
Круглое, подвижное лицо Ильи болезненно и резиново сморщилось.
– У меня есть племянники, – помолчав, сказал он. – Я должен думать об их будущем, потому что моя сестра Элайджа… Ну, ты сама все про нее знаешь…
– Да, конечно, – согласилась Аглая. – Но мне кажется, Илюша, что Аннушка, младшая, вполне может сама о себе позаботиться. Она уже сейчас в «Луизиане» своих деда с бабкой в сторону отодвинула и всем заправляет. Я как-то намедни туда заходила, с родителем одного оболтуса потолковать (представляешь, кстати, жизнь мальчишки и его усердие в учении, если папашу только в трактире отыскать можно?). Так вот, своими глазами все и видела. Роза-то думает, что она по-прежнему всем командует, да как бы не так. Аннушка ей: да, бабушка! Сей минут, бабушка! Непременно так, бабушка! – а сама идет и все по-своему делает. Самсон ее во всем покрывает, лишь бы Розочка не беспокоилась и у нее колик не случилось… Так Анна дурного для заведения и не сделает, у нее хватка не хуже Розиной, да и твоей… Юрий и Елизавета – это конечно, совсем другое дело. Но как же тебе о них думать-то, Илюша?
