Лисенок, в самоедских штанах и куртке, сидела на корточках возле небольшого костра и ворошила в нем палкой. Синие цветы печеночницы цвели повсюду на небольшой полянке. Дикие пчелы жужжали в цветущем кустарнике, собирая свои первые взятки. От ручья, спавшего после паводка, но еще не вернувшегося окончательно в берега, пахло болотной гнилью.
Волчонок наклонился, выхватил из костра обгорелый уголок картона. На нем еще виднелся остаток рисунка: светлый локон и мочка маленького уха.
– Это рисунок Сони? Который она сделала для тебя? Портрет Марьи Ивановны? Почему ты его сожгла?
Лисенок молчала.
Даже если бы она и захотела объяснить, то вряд ли сумела бы отыскать слова. Сожгла портрет… Особенного удовольствия от своего поступка она не получила. Сонины художества ей вообще не слишком нравились, а уж Машенька на портрете получилась и вовсе неживая – глаза выпученные, губы толстые, и волосы лежат совсем не так… Вот если бы тот портрет сжечь, который в тереме на стене висит – вот тогда точно был бы толк… Какой толк? Этого Лисенок не знала. В ее странной и сумрачной душе существовало желание что-то уничтожить. Саму Марью Ивановну? Да пожалуй, нет. Лисенок лучше других знала, что желать смерти – нельзя, потому что это выжигает душу самого желающего. Не хотела она Марье Ивановне смерти никогда, даже беды особой и то – не желала. Пусть живет, пусть ходит, постукивая тростью, по мощеному лиственничными плашками двору, пусть возится на приисках, с подрядами, обихаживает противного Шурку, обжигает Лисенка с Волчонком безлюбым, словно чего-то опасающимся взглядом… Пускай… Уничтожить хотелось что-то другое, как-то непонятно с Марьей Ивановной связанное. Что-то, что все еще принадлежало ей, но по праву должно было принадлежать Лисенку, Елизавете… Что это такое? Лисенок не могла сказать. Могла бы, наверное, сыграть, но ведь здесь, в кустах, нет рояля…
– Да мне портрет не понравился, – сказала она брату. – Непохоже. Но куда ж деть? Не выбрасывать же на помойку. Еще найдет кто, неловко. Вот я и…
– Вот, значит, как… Ну ладно…
Лисенок видела, что Волчонок не поверил ни одному ее слову. Но что она могла с этим поделать?
– Аглая, ты мне только честно скажи… – Софи подступила к старшей из сестер Златовратских с такой умилительной гримасой, что Аглая успела испугаться и отчаяться, еще не услышав вопроса.
Испуг был понятен: Аглая никогда и ни с кем не откровенничала, такой у нее был характер. Отчаяние же ее происходило оттого, что еще с юности она помнила: отвязаться от Софи Домогатской, которая твердо решила что-то разузнать, нет абсолютно никакой возможности.
– Так что ты хочешь, Софи? – обречено спросила Аглая.
– Ты ведь с Ильей Самсоновичем… ну, в общем, у вас – любовная связь… Это я не спрашиваю, это и так понятно. Спрашиваю другое: ты, Аглая – тоже бесплодна? Как Надя? Или у вас это как-то иначе устроено?
– Господи, Софи, ну зачем тебе знать?
– Надо, раз спрашиваю! – отрезала Софи. – Водилось за мною когда пустое любопытство?… Вот! И теперь не водится, мне своих и чужих тайн – вот покуда! – Софи резанула себя ребром ладони по горлу. – Скажи!
– Когда мы с Ильей только сошлись, я один раз плод вытравила, – призналась Аглая. – Илья тогда чуть ума не лишился. А потом… теперь мне Надя корешки специальные оставляет, я их завариваю, и пью по тем дням, как она велела… Больше ни разу не было…
– Понятно, – удовлетворенно сказала Софи. – То есть, в принципе ты и понести, и родить можешь…
– Да ты что, Софи! – изумленно воскликнула Аглая, забыв даже возмутиться бесцеремонным вторжением Софи в свою жизнь. – О чем ты говоришь?! В мои-то годы! И в моем положении…
– Кстати, о твоем положении, – как ни в чем не бывало, продолжала Софи. – Я тут, если честно, ничего не поняла. И Надя мне объяснить не сумела. Илья, как я понимаю, теперь не женат и прежде не женился. Ты – тоже свободна. Связи вашей уже Бог знает, сколько лет. Во всяком случае, я помню, что еще в мой прошлый приезд он на тебя заглядывался, забывал орешки жевать, и слюнями исходил. Да и нынче смотрит на тебя так сладко, что его взглядом булочки помадить можно… Не могу только разобрать: отчего же ты до сих пор не замужем?
– Да мне как-то никто не предлагал, – пожала плечами Аглая и отвернулась с выражением высокомерного презрения неизвестно к кому. Это выражение ее горбоносого лица Софи помнила прекрасно. Еще много лет назад она сформулировала для себя его суть: «Аглая защищается».
– Что?!! – вскричала Софи. – Ты хочешь сказать, что за все эти годы Илья ни разу не сделал тебе предложения?! Но почему?!!
Сказать по чести, Софи с самого начала ожидала резкой отповеди, а скорее – молчаливого и отчужденного ухода Аглаи из комнаты. Аглая Златовратская – не тот человек, который позволяет кому бы то ни было влезть к себе в душу. Даже Софи Домогатской с ее наглостью и недюжинным напором. Но уж слишком она была удивлена открывшимися обстоятельствами! Толстый трактирщик Илья, который зримо боготворит Аглаю Левонтьевну на протяжении многих лет, который следы ее в пыли целовать готов, так и не собрался предложить ей стать его женой?!
Однако, по-видимому, и у Аглаи многое наболело за эти годы. С Софи, которая была ей, в сущности, почти чужой, и сама лезла на рожон, говорить оказалось много проще, чем с родными.
– Я думаю, это происходит в основном потому, что он не решается предложить мне стать хозяйкой трактира, – подумав, с учительской основательностью сформулировала Аглая. – Ему кажется, что это совершенно не подходит к моему светлому образу, который он себе много лет назад придумал. Еще, если подумать, это может быть связано с тем, что Илья – еврей…
– Да причем тут трактир?! Национальность Ильи?! – едва ли не взвизгнула Софи. – Когда речь идет о вас, о вас обоих! Ты! Ты – любишь его?! Хочешь быть с ним?!
– По-моему, это очевидно из моих поступков… – с достоинством сказала Аглая, стараясь не обращать внимания на неприличную экзальтацию Софи, но не в силах не думать о том, что крики Домогатской, возможно, слышны по всей «Калифорнии».
Софи между тем вскочила с места и выбежала из комнаты. Аглая с недоумением и некоторым разочарованием смотрела ей вслед. Впрочем, – тут же сказала она себе. – Софи всегда невозможно было понять. Слишком быстро у нее все меняется в голове. Сначала пригласила к себе для разговора, потом заставила недопустимо откровенничать, после – вообще куда-то сбежала…
Софи же между тем спустилась по лестнице и выскочила в общую залу. Народу в ней было немного: трое приисковых рабочих вечеряли гречневой кашей со шкварками, еще двое устроились в углу со штофом и немудреной закуской. Метеоролог Штольц кушал пироги и что-то обсуждал с тщедушным чиновником, судя по мундиру, из почтового ведомства. Илья Самсонович сидел на возвышении за конторкой и что-то записывал в замасленной, толстой тетради. Софи подбежала к нему и схватила за рукав:
– Илья! Пойдемте со мною! Сейчас!
– Что? Что случилось, Софья Павловна?! – испугался трактирщик.
– Ничего! Но скоро случится, коли вы теперь не пойдете! Мне вас сейчас же говорить надо!
– Но… но я не могу… у меня тут деньги, люди… Я…
– Оставьте! Деньги… водка… каша… Это чепуха все, я вам говорю! Пойдемте!
Илья Самсонович был как бы не в два раза тяжелее Софи по живому весу, но она уверенно тащила его за собой сначала из-за стойки, а потом – вверх по лестнице. Трактирщик смущенно улыбался и оглядывался по сторонам, а сидящие в зале с любопытством наблюдали за происходящим.
– Вот! – Софи за руку втащила Илью в просторную комнату, которую она занимала в «Калифорнии», и захлопнула дверь. – Вот – Аглая! Скажите, Илья, вы ее любите?
– Софья Павловна! Софи, почему вы спрашиваете? Что случилось?
– Вы ее любите?!! – рявкнула Софи.
– Да, – твердо ответил Илья.
– Вы хотите, чтобы она стала вашей женой?
– Софья Павловна, вы не должны мешаться, и ставить Аглаю Левонтьевну в такое положение… – пробормотал, краснея, Илья. – Я, ничтожный, не смею, и вам не следует насильно…
