А Быков то укладывал вещи в чемодан, то, тяжело ступая по выщербленному паркету, подходил к окну, становился рядом с Глебом.
— С тяжелым сердцем уезжаю отсюда, — задумчиво проговорил он, расстегивая ворот гимнастерки. — Хоть и переезжаем мы с Леной на новую квартиру, а наперед уже известно, что больше двух недель вместе не проведем. Она и то смеется: «Так уж и буду до самой смерти солдатской женой».
Быков еще не знал, что в кармане Глеба лежат повестки, только накануне присланные из Управления воздушного флота: всем трем летчикам надлежало вскоре явиться на аэродром и принять самолеты.
Каждое утро приносило новые вести, и многих знакомых и добрых друзей уже не досчитывались: «убит», «расстрелян белыми», «умер от ран», «разбился насмерть» — эти слова чаще всего повторяли, вспоминая о судьбе боевых товарищей.
Из газет узнали они о смерти бывшего моториста Васильевского отряда Попова, убитого в Москве анархистами во время разоружения группы уголовников-бомбистов. Тело Попова два дня лежало на пригородной даче, занятой «федерацией пан-анархии», пока не удалось отряду ЧК выбить из особняка вооруженных пулеметами и гранатами анархистских бандитов. В газетах был напечатан портрет убитого комиссара, но по этому тускловато-грязному изображению летчики не узнали своего бывшего моториста. Только через несколько дней, когда Николай сообщил им из Москвы о последних минутах Попова, Быков перечитал старые номера газет и написал некролог для красноармейского журнала.
А сведения с фронтов с каждой неделей становились тревожнее, и большую часть свободного времени Глеб посвящал теперь хождению по канцеляриям Воздушного управления.
К нему уже привыкли в управлении, и старые мотористы частенько напоминали новичкам о замечательной дружбе первых русских летчиков. Едва показывалась в тесных, вечно темных комнатах управления высокая, чуть сутуловатая фигура Глеба, как кто-нибудь из молодых писарей выбегал навстречу и вместе с ним обходил канцелярские столы, то помогая в получении какой-нибудь необходимой справки, то растолковывая пункты справок и анкет, которые нужно было заполнять летному составу.
Хлопоты Глеба закончились успешно, и все три друга получили назначение в один авиационный отряд, отправлявшийся на юг в самые ближайшие дни.
«Стало быть, ненадолго расстаемся», — думал Глеб в утро разлуки с Быковым, укладывая в чемодан белье приятеля и мелкие накопившиеся за много лет таборной жизни вещи, с которыми не хотел расставаться Быков. Чего только не было там: и обрывки каких-то карт, и компасы со сломанными стрелками, и выцветшие фотографии, и дипломы состязаний, и вырезки из газет, и письма давно забытых приятелей мгновенной юности, чаще всего и памятных только тем, что рядом с их именами мелькала и фамилия Быкова в петите газетной хроники.
— А жалко расставаться с номером! — промолвил Быков, утюжа единственные сохранившиеся у него штатские брюки из полосатого трико. — Так уж устроены мы, цыганские души, что всюду тебе дом, где только на одну ночь раскинешь табор. Тут-то ведь тоже пожито было, и в такую трудную пору.
— Не иначе, как и мне скоро с номером расставаться. Скучно тут одному будет…
— Ты думаешь? — спросил Быков, отставляя утюг и подозрительно поглядывая на приятеля.
— Кто его знает! — развел руками Глеб, чувствуя, что не вовремя проговорился: еще, чего доброго, догадается Быков, что пришла пора собираться в дорогу…
— Молчалив ты стал за последние дни… — сетовал Быков, снова принимаясь за работу и терпеливо разглаживая складку на брюках.
Глеб промолчал, и оба приятеля долго не возобновляли беседы. Наконец Быков отставил в сторону утюг и весело сказал:
— Не хуже заправского портного выгладил. И то ведь, солдат должен быть мастером на все руки. А мы не опаздываем?
— Пора уже уходить, — ответил Глеб.
Он взял тяжелый чемодан приятеля и вышел из комнаты.
Тентенников ждал в подъезде. Где-то раздобыл он грузовик с простреленным кузовом, с тремя скамейками, с заплатами на шинах, с усталым шофером, втянувшим большую голову в плечи.
— Свадебный поезд, — сказал Тентенников, укладывая чемодан и хитро подмигивая. — На трамваях теперь никак до Малого проспекта не добраться, а нам еще за родственниками надо заехать.
Он сел рядом с шофером и приказал сначала ехать на Знаменскую: там ждала Кубарина.
— Я и гостей назвал со всех волостей. Хочется повеселиться сегодня. Не в последний ли раз, друзья дорогие, по правде сказать, гуляем?
В четыре дома заезжали они, и собранный Тентенниковым свадебный поезд становился все шумнее и шумнее. Лену Тентенников посадил в кабину с шофером, а сам перелез на первую скамейку, поближе к Быкову, и тотчас принялся рассказывать о недавних успехах своих на треке, о мотоциклах, бегущих по полю с такой скоростью, что, до тех пор пока не кончается бег, зрители не успевают рассмотреть ничего, кроме дыма, рвущегося по следу машины.
Быков слушал рассеянно. Нагибаясь, он видел сквозь запотевшее пузырчатое стекло кабины затылок Лены: завиток светлых тонких волос выбивался из-под вязаной шапочки, и Быков глаз не мог оторвать от него. Ведь недолго придется побыть вместе, скоро собираться в дорогу, — и как тяжела будет разлука — поезда ходят плохо, письма приходят с опозданием, да и будут ли они доходить до фронта?
Когда грузовик остановился у подъезда закопченного трехэтажного дома на Малом проспекте, Тентенников повеселел и, подмигивая Быкову, с гордостью сказал:
— И квартирку ж я тебе отвоевал! Любо-дорого!
Он даже пальцами прищелкнул и на радостях спрыгнул с грузовика прямо в лужу, разбрызгивая грязь и порывисто размахивая руками.
— Всегда так! — огорченно воскликнула Кубарина. — Опять мои новые чулки забрызгал.
Квартира помещалась во втором этаже, и летчик долго простоял у двери, словно любовался массивной медной дощечкой с обозначением звания, фамилии, имени и отчества бывшего хозяина.
— Ты гляди-ка, — сказал он Быкову, — чудо какое! Я умудрился такую квартиру отыскать, на которой именно твоя фамилия обозначена.
Прочитали надпись и удивились: на дощечке, точно, значилось, что в квартире проживает Быков. Только звание у этого Быкова было высокое: числился он когда-то действительным статским советником.
— Как же получилось такое совпадение? — удивилась Кубарина. — Схитрил ты, Кузьма, должно быть? — Она была почему-то убеждена, что Тентенников вечно хитрит и всех, как утверждала она, вокруг пальца обводит, особенно её, такую тихую и доверчивую.
— Никакой хитрости не было, — обиделся Тентенников. — В районном совете по спискам бесхозных квартир, брошенных бежавшими к белогвардейцам чиновниками и буржуями, я случайно нашел Петиного однофамильца.
Объяснение было не совсем гладкое, но Тентенникову поверили.
— И то полуоднофамильца, пожалуй, — подумав, сказал Быков. — У нас ведь Быковы да Ивановы — фамилии особые. Вот хотя бы армию взять: солдат — обязательно Иванoв, а офицер хотя и десятый, а все-таки Ивaнов. И с Быковыми то же самое бывало: рядовой Быков, а полковник или поручик уже непременно Быкoв… И вообще — одной дощечки маловато, ты нам лучше самую квартиру покажи.
— Мигом! — с готовностью отозвался Тентенников. Он распахнул дверь и торжественно провозгласил: — Милости просим на новоселье!
В столовой на большом круглом столе Тентенников заранее разложил по тарелкам тонкие ломти хлеба, лепешки из картофельной шелухи, булочки из дуранды, вяленую воблу, печеную картошку; помедлив минуту, поставил на стол маленькую банку с медом.
— Черниговский, добротный! Это — премия, дали за прошлые мотоциклетные соревнования.
Сам он через полчаса так захмелел, что никому не давал говорить и старательно убеждал приятелей в преимуществах мотоцикла перед автомобилем.
— Истинный гонщик — обязательно мотоциклист, а не автомобилист. На мотоцикле скорость можно неслыханную развить, если не струсишь. Верткая машина, быстрая, особенно в хороших руках.
