— Понятно, — недовольным тоном ответил Влас, чувствуя, что Тентенников перехитрил его.

— Значит, вместе с ней и пойдешь. Береги её в дороге.

— У меня финка острая…

— А раз дело так обстоит, то я на тебя полагаюсь.

— Все? — деловито спросил Влас, подтягивая ремешок и не сводя глаз с Тентенникова.

— Нет, не все еще, — отозвался Тентенников. — Еще есть у меня одно дельце, которое надо обязательно выполнить.

— Ты только скажи, а я уж не подкачаю, — сказал Влас. Поморгав глазами, он совсем близко подошел к Тентенникову и, запрокинув голову кверху, внимательно прислушивался к неторопливым словам своего спутника.

— Это дело не тебе придется выполнять, — ответил Тентенников. — Мы его Елене Ивановне поручим. Только ты спервоначала на один вопрос мне ответь, приятель: хочешь сыном моим быть? Ведь родителей твоих фашисты убили. Вот и хочу я тебя усыновить.

Влас ничего не сказал в ответ.

— Сыном, понимаешь ли ты, — сыном? Дело ведь вот какое. У них, — он кивнул головой, показывая на Елену Ивановну, — тоже сын приемный есть, и что же — хороший человек вырос. Если ты хоть вполовину таким станешь, и то меня осчастливишь!

— Стану, — тоном, не допускающим возражений, ответил Влас.

— Значит, ты, Леночка, и оформляй, — тихо сказал Тентенников. — Умру, хоть память обо мне на земле останется. Будет кому Тентенникова вспомнить. После войны привези Власа в Москву, посели в моей комнате, учиться отдай…

— Сделаю, обязательно сделаю…

— Ну, что ж, — сказал Тентенников. — Идите спокойно, а я уж часовым займусь, он вас не заметит… А так, что ж… Друзьям привет передай… Петр в Ленинград вернется — расцелуй за меня… Ванюшке объясни: дескать, летчика Горталова во время бомбежки убило, я на «ястребке» вместо него полетел, одного фашиста сбил, да и сам потерял машину в бою.

— Передам… Только ты себя береги…

— Береги… — рассмеялся Тентенников, и тяжело было Елене Ивановне слышать его смех в минуту расставанья. — Беречься всякий умеет, да не про Тентенникова писано это… Беречься не буду, а живым обязательно вернусь… Чтобы хоть глазом одним поглядеть, какое будет жизни цветение после войны, в живых останусь…

Елена Ивановна заплакала, и, прижимая к себе её мокрое от слез лицо, Тентенников громко вздохнул.

— А теперь иду, — сказал он.

Низко пригибаясь, то падая в траву, то подымаясь и сгибая ноги в коленях, уходил от неё Тентенников. Он шел прямо на немецкого часового.

— Эй! — крикнул Тентенников.

Часовой оглянулся. В эту самую минуту Влас и Елена Ивановна выбрались из окопа и побежали к противотанковому рву. Через минуту они уже крались вдоль стенки эскарпа.

— Что с ним? — спросила запыхавшаяся Елена Ивановна. — Стрельбы-то не слышно. Значит, ушел…

Но как раз, когда Елене Ивановне уже начало казаться, что Тентенников спасся, грянул первый выстрел.

На перемычке между двумя рвами Елена Ивановна и Влас оглянулись. Они увидели, что Тентенников вплотную подошел к немецкому часовому.

— Сейчас все решится, — сказала Елена Ивановна.

— Убит! — крикнул Влас. — Гляди-ка, упал…

Елена Ивановна слова не смогла промолвить: она увидела, как скатился в канаву Тентенников. Но что это? Он подымается снова. Теперь падает немецкий часовой… Борьба напряженная, страшная, неумолимая…

Становилось светлей. Расходился туман над капустным полем, над буграми, над ближними перелесками, над рекой. Туман еще струился между деревьями, а в высоте уже всходило солнце. Над полями плыли дымы, вспыхивали огни, зарево огромного пожара занималось над деревнями.

Не отрываясь, наблюдала Елена Ивановна за Тентенниковым. Вот он высунулся из канавы, и сразу застрекотала над ним очередь, выпущенная немецким часовым из автомата, взрыхлилась земля, а из канавы никто не отвечал, и немец, оглядевшись вокруг, засвистел, вызывая кого-то на подмогу.

— Идем, — сказал Влас, — идем, теперь нас не заметят.

— Погоди… Смотри, из канавы-то никто не стреляет.

— Не убит, — твердо ответил Влас. — Он и с тремя справится, не то что с одним…

— Сейчас пойдем, — отвечала Елена Ивановна, не двигаясь с места.

Из канавы снова грянул выстрел.

— Идем, — сказал Влас, взяв её за руку. — Я уже знаю теперь, как нам проскочить. Видишь, снаряды на капустном поле рвутся. Если между снарядами проскочим живыми, значит, к нашим выйдем…

— А если не проскочим?

— Тогда — пиши пропало!..

Они побежали по полю. Когда невдалеке с тяжелым грохотом рвались снаряды, Елена Ивановна и Влас падали на гряды, потом, едва становилось тише, снова подымались и бежали дальше.

Елена Ивановна не думала о грозившей ей опасности и делала все машинально, словно в забытьи. Перед ней, заслоняя виденное и пережитое, вставал богатырский образ Тентенникова таким, каким она видела его сегодня, в час расставанья: огромный, широкоплечий, с развевающейся на ветру седовато-рыжей бородой, то шел он по полю, то падал, то подымался снова и все дальше уходил от неё, от жизни, в которой жил раньше, навстречу новому, неизведанному, но так влекущему его миру — к партизанам.

Он сказал, что придет, когда настанет его пора, и его будут ждать в победоносцевской квартире, и места его за столом никто никогда не займет, и пластинки его любимые никто не будет проигрывать на патефоне. Раз Тентенников обещал прийти — он вернется, чего бы это ни стоило ему…

До Елены Ивановны донеслись голоса, — два красноармейца шли навстречу. Заметив её, они удивленно переглянулись и строго спросили:

— А вы как сюда попали?

Она рассказала им о происшествиях сегодняшней ночи, — красноармейцы недоверчиво поглядели на неё и громко сказали:

— О чем говорить тут? Видишь, снаряды рядом ложатся… Надо её к командиру полка отвести — там допросят…

Они вошли в противотанковый ров, обогнули несколько линий траншей, перебежали простреливаемое поле, еще раз спустившись в траншею, и вот вышли, наконец, к невысокой каменной будке, неподалеку от речного берега. Один из красноармейцев пошел в блиндаж, а другой, помоложе, в щеголеватых хромовых сапогах, сел на камешек рядом с Еленой Ивановной и, добродушно усмехнувшись, сказал:

— Лучше вам было бы не попадать в такую переделку. Глядите-ка, сколько теперь забот и у нас и у вас…

— А где же мальчик, который со мною шел? — спросила Елена Ивановна, — только теперь спохватилась она, что нет поблизости спутника, о котором так заботился Тентенников.

— Какой мальчик?

— Который со мною бежал по капустному полю.

— Мы его не видели…

— Да он же со мной вместе бежал…

— Может быть, и бежал, но когда мы вас заприметили, его не было видно. Не то бы мы и его задержали…

Елена Ивановна низко склонила голову, — то, что сейчас произошло, было выше её понимания… Где она могла потерять мальчика? Может быть, его убил на поле разорвавшийся рядом снаряд? Или неподалеку шальная пуля сразила?

Мысль о мальчике ни на минуту не давала ей покоя. И когда командир полка, проверив документы и выслушав её длинный рассказ, ласково улыбнулся и угостил тарелкой жидких щей, она, сквозь слезы прислушиваясь к его неторопливым, спокойным словам, думала только о том, что произошло на капустном поле.

— Не волнуйтесь, не волнуйтесь, — говорил он, — я уже послал людей, они обыщут поле, выяснят, что там произошло…

Только поздно вечером вернулись красноармейцы. Им удалось напасть на след мальчика, но так никто и не смог точно установить, куда же он запропастился после того, как его видели разведчики из соседней части. Перебегая поле, он, должно быть, потерял из виду Лену и вышел не на участок того полка, где оказалась она, а на километр левее. Куда же он ушел из полка, никто толком не знал.

…На рассвете на попутной машине Елена Ивановна подъезжала к Ленинграду…

В морозный декабрьский день тысяча девятьсот сорок первого года по Садовой улице шли, сгорбившись, Софья Гавриловна и Елена Ивановна. Они везли детские саночки.