И только через много лет раскрылись обстоятельства этой таинственной катастрофы.

Фашисты-летчики узнали о решении юноши лететь в Москву и сразу стали его отговаривать, всякие глупости выдумывали. Но юноша оказался человеком стойким и решительным. Никакие уговоры на него не подействовали. Тогда его попытались запугать. И из этого ничего не вышло. Он вылетел с механиком на рассвете из родного города, думая об одном — скорее увидеть Москву, о которой так радостно и часто мечтал. Но он не знал, что участь его уже предрешена: механик был подкуплен. За сколько-то там лир он согласился погубить самолет. В Мюнхене, перед самым отлетом, он поставил в кабину адскую машину… Да что тут говорить, все и без того понятно, ведь сам-то механик в последнюю минуту остался на аэродроме… Я и доныне грущу об этом юноше… Разве и теперь на Западе мало людей, верящих в нашу правду, гибнет от пули наемных убийц и от топоров палачей? Но такова уж сила правды, — там, где за неё погибает один человек, на смену ему приходят десятки и сотни других. Понимаешь? Перед самой войной на партийном собрании у нас хороший докладчик выступал, он так прямо и говорил: «Глубоко копает крот истории…» И я твердо знаю: как бы тяжело нам ни приходилось, победим мы, обязательно победим… Время придет — встанут за нас простые люди во всем мире… Да ты ведь и сам слышал о немецком самолете, который недавно перелетел на нашу сторону: значит, есть люди в Германии, которые борются против фашистского правительства, против гитлерища окаянного…

После первой мировой войны авиация развивалась так быстро, что многие военные теоретики Германии, Америки, Англии и Франции стали доказывать в своих литературных работах и публичных выступлениях всемогущую силу нового оружия. Будущая война рисовалась им короткой серией молниеносных воздушных боев, стремительных бомбардировок населенных пунктов, массовых десантных операций. Ход рассуждений был несложен: раз авиация обладает огромной разрушительной силой, то именно ей легче всего вести войну на уничтожение противника, и достаточно будет разрушить столицу страны и главные её города, чтоб любой противник сразу же стал на колени и безоговорочно подписал акт о капитуляции своего государства.

Эта нехитрая мысль доказывалась в специальных работах, она перекочевала на страницы бульварных газет, и даже профессиональные военные брали в руки перо романиста, чтобы шире пропагандировать свои взгляды. Романы, написанные военными, были суховаты, как параграфы военных уставов, но, впрочем, полковники и майоры откровенно признавались, что, сочиняя романы о будущей войне, они ставят перед собой только одну цель: устрашить читателя. Что же, устрашить читателя им действительно удавалось. Один из немецких военных издал роман, озаглавленный «Воздушная война 1936 года». Этот роман предсказывал разрушительную молниеносную войну, в которой решающая роль принадлежала авиации. В три дня должна была закончиться победой агрессора война между двумя крупнейшими государствами Западной Европы.

Паника охватила нервных людей, когда они читали романы, предвещающие подобный быстрый темп разрушительной войны. В тридцатых годах начали появляться на страницах западных газет и специальных журналов нелепейшие проекты защиты от воздушного нападения. Их всерьез изучали, о них спорили, на них не решались помещать карикатуры в юмористических журналах. Один итальянский профессор предлагал покрыть крыши домов броней. Связь между домами должна была поддерживаться коридорами, защищенными от воздушных бомб. Для того чтобы в подземные убежища не проникал отравленный воздух, итальянец предлагал устанавливать на зданиях высоченные трубы. Город, который решил бы обезопасить себя по этому способу, приобрел бы диковинный вид, — такими изображали марсианские города авторы старинных фантастических романов. Но, понятно, подобные проекты не имели никакой практической ценности.

Разрабатывая план молниеносной войны против Советского Союза, германский Генеральный штаб особое внимание уделял своим воздушным соединениям как силе, обеспечивающей стремительное развитие наземных операций. На одной из главных улиц Берлина, в доме безвкусной архитектуры, у входа в который возвышались огромные статуи-грифоны, держащие в своих когтях извивающиеся змеи свастики, разрабатывались планы воздушного вторжения в Советскую страну. В коридоре, длинном и узком, нескончаемыми рядами тянулись гладкие, вделанные в стену, шкафы. В шкафах хранились планы и карты. В канун войны они были розданы пилотам, которым приказывали подвергнуть разрушительным бомбардировкам советские города, шахты, заводы. На пестрые квадраты были разделены необъятные пространства европейской части Советского Союза. Сперва рубежом этих атак считалась линия Архангельск — Волга, потом появились карты, где квадратами были заштрихованы новые рубежи — от северного Урала до побережья Каспия.

По утрам, в шесть часов, летчики собирались в штабе, включали громкоговоритель и, затаив дыхание, слушали очередную сводку Советского Информбюро. Тревожны были первые известия с фронтов Отечественной войны. Все дальше на восток продвигались немецкие бронированные дивизии. Вслушиваясь в названия оставленных нами родных городов, Тентенников со злобой сжимал кулаки: вспоминал он дни гражданской войны и интервенцию четырнадцати держав, возглавляемую Англией и Америкой. Дымок пожарищ, стлавшийся тогда над русской равниной, казалось, сливался теперь с заревом новых пожарищ, полыхающих над пограничными лесами.

После уленковской победы об отряде заговорили в печати.

Уленков каждый день подымался в небо, уходил в патрульные полеты на запад. Однажды вечером он увидел вдалеке, над лесной стороной, зарево пожара. С тех пор зловещий отблеск становился ярче с каждой ночью, и Уленков ежедневно думал о предстоящих боях. Вечерами с Тентенниковым подолгу обсуждали они положение на фронте.

От Петра Быкова и Свияженинова пришло письмо из далекого тыла, с Урала. Быков рассказывал о том, что работы много, и самой трудной, порой не удается урвать для сна и шести часов в сутки, но зато будет чем вскорости похвастать, и тогда уж, конечно, он сразу получит короткий отпуск, приедет и в Ленинград и на аэродром. «Непривычно сидеть мне в тылу, — жаловался Быков. — Но что же поделаешь, не все в нашей воле… Свияженинов совсем исхудал, да и я поотощал здорово… Особенно волнует меня, что редко пишет Лена. Как у них теперь там, на Подьяческой? Все ли в порядке? Уж если она не пишет, не случилось ли чего? Был бы я тебе, Кузьма, очень благодарен, если бы отпросился ты у Ванюшки на три дня, съездил бы в Ленинград и ихние дела там, как говорится, отрегулировал на месте…» Но, понятно, о поездке в Ленинград нечего было и помышлять: Тентенников не мог и на час покинуть аэродром, — в тылу, должно быть, еще неясно представляли, как складывается военная обстановка под Ленинградом.

Уленков, Лариков и третий летчик лариковского звена — лейтенант Горталов — почти непрерывно находились у своих боевых машин. Они каждую минуту ждали приказа о вылете, и на самом деле порой приходилось подыматься в воздух по четыре, пять, а то и по восемь и девять раз. Тут же с ними, в наспех вырытой землянке, жил и Тентенников, — он сам со своими помощниками осматривал самолеты перед вылетом и в случае надобности на месте делал мелкий ремонт. В штабе полка они теперь бывали редко, но каждое утро говорили с майором Быковым по телефону, да и сам командир обычно по два или по три раза в день появлялся на летном поле и беседовал с летчиками возле замаскированных машин.

Еду приносила официантка Дуня, толстая смешливая девушка, и сейчас, в такую тревожную пору, не изменившая своей веселой повадки.

Однажды, когда Тентенников уехал по срочному делу в город, Быков принес на аэродром телеграмму и четыре «кубика», — кубиками назывались в просторечии знаки различия среднего командного состава.

— Что же, товарищ Уленков, — сказал Быков, с обычным своим тактом легко переходя на официальный тон, — сегодня могу вас поздравить. У нас сразу две радости. Во-первых, командующий авиацией сообщил мне о награждении вас орденом Красного Знамени.