С самого начала войны Быков потерял из виду Глеба. Писал несколько раз в Петроград, но ничего толком узнать не мог и решил, что Победоносцев погиб. В отряд, где находился Быков, приехал недавно моторист из девятой армии, рассказывал о полетах под Свенцянами, о неравном бое русского летчика с тремя немцами, о том, как упал за чужими окопами объятый пламенем самолет, и уверял, что погибшего летчика звали Победоносцевым. В девятой армии поговаривали, что был он старым летчиком, участником первых авиационных состязаний в России.

Писать Лене Быков не решался — знал, как встревожили бы её расспросы о судьбе брата. Так прошло несколько месяцев. Во время полетов, пробиваясь сквозь наплыв облаков, думал он о погибшем друге, и карточку Глеба, любительский снимок давней поры, обвел черной каймой: ведь нельзя было надеяться даже на то, что доведется когда-нибудь увидеть место, где похоронен Глеб…

И вдруг неожиданно в оттепель, в погожий мартовский день 1916 года, в избу вошел делопроизводитель отряда, печально вздохнул по своей неизменной привычке и положил на стол пачку разноцветных конвертов. Быков узнал прямой, угловатый почерк Глеба. Неужели письма, отправленные несколько месяцев назад, странствовали по канцеляриям действующей армии только для того, чтобы еще тяжелее стала боль утраты?

Он долго сидел у окна, а в сумерки, когда маленькие огоньки зажглись в тусклых, словно бычьими пузырями обтянутых окнах местечка, надорвал самый большой конверт, и на пол упала фотография — дешевая, плохо отпечатанная. Высокий усатый человек в военной форме, в фуражке с большим козырьком удивленно щурил глаза, и крупная рука его была прижата к груди. Годы не старили Глеба Победоносцева: на фотографии он был таким же, каким помнил его Быков еще в дни первого знакомства.

Трудно было поверить, что верного друга нет в живых, и Быкову не сиделось дома, потянуло на свежий воздух из душной невеселой избы. На задворках не было прохожих. Долго шел он по узкой тропе. У мельницы остановился и распечатал остальные конверты. Письма были короткие, печальные, и в каждом больше говорилось о Тентенникове, служившем в одном отряде с Победоносцевым, чем о самом Глебе.

Вдруг Быков вздрогнул: последнее письмо было написано неделю назад. Моторист, рассказывавший о смерти Глеба, оказывается, ошибся.

Так вернулся в жизнь Быкова старый приятель, с которым многое было пережито вместе, — свидетель минувших утрат молодой поры, её радостей и надежд. Многое ожило сразу: и давнее дружеское застолье, когда захмелевший Глеб клялся, что станет со временем великим летчиком, и полеты над русскими городами, и зимние вечера в Петербурге… И тотчас же пришли на память короткие, случайные беседы с Леной, так заботившейся о своем старшем брате. Вечером, отправив телеграмму в маленький городок на юго-западном фронте, где стоял отряд Победоносцева, Быков поехал в штаб корпуса: он решил хлопотать о переводе.

Прошло несколько дней, и пришло назначение в Н-ский корпус, в отряд, где находился Победоносцев. Быков написал Глебу и получил вскоре ответ. Встретиться приятели условились в селе на румынской границе, в госпитале Союза городов: старшим врачом госпиталя был, оказывается, отец Глеба.

Проселок забирал в гору, и Быков неторопливо шел по крутому склону. Туманная громада леса синела вдали. Над черными лощинами белело облако. Тихо и спокойно начиналось утро. Приятно было почувствовать себя хоть ненадолго свободным от волнений походной жизни. Ручей гремел на взгорье, и холодные брызги били в лицо. По-мальчишески, по-озорному захотелось вдруг разуться и прыгать босиком по скользким обомшелым камням. Отсюда особенно красивым казался белый помещичий дом, и почудилось, что промелькнуло нежданно за деревьями знакомое женское лицо с просто убранными волосами и высоким загорелым лбом. Было это ощущение необычно и радостно.

Кто-то крикнул неподалеку. Быков протянул руки бежавшему навстречу человеку.

— Наконец-то приехал, братец! — сказал Глеб, тоже протягивая обе руки приятелю.

— Расцеловаться надобно по старинному обычаю, — ответил Быков и чмокнул его в светлые усы.

Они долго смотрели друг на друга, словно каждый хотел удостовериться, что перед ним, точно, стоит старый приятель, и заговорили не сразу.

— Чуть не похоронил я тебя. Портрет твой черной каемкой обвел, и вдруг получаю однажды письма за целый год… И до того, понимаешь ли, обрадовался, что карточку твою на стенку повесил и каждый вечер её разглядывал. Соскучился я без тебя, постарел, что ли, — трудней стало завязывать дружбу с новыми людьми. А по характеру своему одиночества не люблю. Думал я, думал — и твердо решил: на юго-западный фронт проситься, в один отряд с тобой…

— И Тентенников с нами теперь, — вытянул губы Глеб. — Все будем вместе. Характер у него такой же размашистый, как и прежде, да только жизнь крылышки пообломала. Помнишь, как его в Мурмелоне господином «Ай-да-да» называли?

— Ввек не забыть. — Быков усмехнулся и, подражая Тентенникову, забасил, налегая на о: — Спервоначалу-то, когда полетел он, испугались французы: шутка ли в самом-то деле! Впервые в жизни человек за ручку взялся, и вот поди ж ты — летит…

— Мне теперь часто вспоминается время авиационных недель, конкурсов самолетов, полетов над ипподромами, когда сердобольные зрители порою упрашивали нас летать пониже: они думали, что чем выше летаешь, тем большей опасности подвергаешься… Ведь мы тогда восприемниками новой техники были, первыми русскими людьми, севшими на самолет. В детстве заберешься, бывало, с ногами на диван, книжку листаешь, какой-нибудь приключенческий роман со старинными политипажами, и наяву грезишь: настанет же день, когда и я совершу что-нибудь великое. То ли с пушечным ядром на луну полечу, то ли такую подводную лодку изобрету, которая и подо льдами сможет ходить. А теперь мы увидели сами, что жизнь значительнее любого мечтания. И о самолетах того времени вспоминаешь, как о детстве, когда еще только ходить учился. До Балканской войны об авиации писали только авторы фантастических романов. А нынче…

Он вынул из кармана маленькую книжку в светлой обложке.

— Да вот, посмотри, Лена книгу на днях привезла из Петрограда, и я стихи нашел об авиаторе. Страшные куплеты там есть. Описывается смерть летчика и то, что грезилось ему в последние минуты.

То, о чем Быков стеснялся спросить (ему почему-то казалось, что Глеб знает о его любви к Лене), было приятелем сообщено неожиданно. Перед глазами снова — в который раз уже — промелькнуло доброе, до последней веснушки дорогое лицо. Такая ли она теперь, какою была в последний раз, в ту мгновенную и случайную встречу на Невском — с глазами, полными слез, в простом сером платьице, в высоких шнурованных ботинках, с желтым загаром исхудалых щек? Почему показалось тогда, будто у неё заплаканные глаза?

Глеб открыл книжку и медленно провел пальцами по жирному курсиву.

прочел он с чувством и потом, не давая ни слова вымолвить Быкову, рассеянно слушавшему стихи, взволнованно продолжал:

— Я это часто о самом себе повторяю…

— Пойдем, пожалуй, — сказал Быков, стараясь скрыть свое волнение.

Они молча шли к белому дому. Глеб медленно повторял слова полюбившегося ему стихотворения.

«Эге, брат, да у тебя какие-то особенные заботы, — решил Быков, поглядывая искоса на приятеля и примечая глубокую морщину на переносье — след раздумий и бессонных ночей. — Не для того ли ты меня сперва на поляну повел, наедине побеседовать? Да ежели вспомнить, то и в письме твоем последнем были места заунывные… В самом деле, с чего бы ты стал расспрашивать о постоянстве в любви? Можно было подумать, что ты меня за философа принимаешь. С Наташей не ладится, видно? Ну да ладно, после поговорим…»