Тентенников молча кивнул головой и снова поглядел на Лену. Но Лена сидела потупясь, медленно перебирая пальцами пышную бахрому платка. Она, казалось, не интересовалась разговором летчиков и думала свою трудную и печальную думу. Быков взял Тентенникова под руку, громко сказал:

— Кстати, я тебе хочу один мотор показать.

— Что еще придумал? — сердито спросил Тентенников, когда Быков вывел его в палисадник.

— Ничего не придумал, просто не хотел говорить при ней.

— Она и без того понимает. А ты вздор городишь!

— Самое трудное я должен на себя взять…

— Сущий вздор! У тебя столько народу, о котором надо заботиться, а у меня — никого. Гол, как сокол, и к тому же в единственном числе в именительном падеже… — (Не сильный в грамматике Тентенников всегда считал почему-то, что единственное число называется еще именительным падежом.) — Умру — и плакать некому обо мне. А ты умрешь — сколько народу осиротеет… Да что я, — прервал он вдруг самого себя и махнул рукой. — С кем спорить взялся? Ты упрям, как козел!

— Я тебя не затем звал, чтобы спорить попусту. Другое хочу тебе сказать. Ты вот что: если меня убьют, тяни уж тот воз, который я тебе оставлю! Всех трех не забудь!

— Будет сделано, — дрогнувшим голосом ответил Тентенников.

Их взгляды встретились, и на мгновение мелькнула в чуть прищуренных добрых глазах Тентенникова обычная озорная хитринка.

— Прощай, Петр! — ответил Тентенников, обнимая приятеля.

Но самое трудное еще предстояло, и Быков с волнением думал о прощании с женой.

И все-таки он знал — иначе поступить невозможно.

Он ходил по саду, пока Тентенников распоряжался на аэродроме, торопя мотористов и механиков, грузивших самолеты.

«Сидит, не шелохнется, будто и не догадывается ни о чем, — думал Быков о Лене. — А на самом-то деле и минуты покоя не было у неё с самого дня нашей свадьбы».

Он ясно представил воздушные битвы последних лет, так зримо почувствовал снова все эти пикирования, виражи, клубы дыма на местах, где падали взорвавшиеся бомбы, вспомнил сбитые самолеты врага, невольный крик радости, когда видно, как неожиданно замирает атакованный аэроплан, бросается в сторону и вдруг камнем падает вниз с пылающим мотором… «И кто мог решить, что я погибну? Какая чепуха, глупость! Мальчишеский вздор! Буду жить». Ему теперь не хотелось оставаться одному. В такие минуты, когда крепла уверенность в своих силах, он неизменно стремился к жене.

Она сидела на том же самом скрипучем табурете. Глаза её были полузакрыты.

— Леночка! — тихо сказал Быков.

Она обернулась и, протянув руки к мужу, торопливо сказала:

— А я ждала тебя!

— Вот я и пришел. Слушай, Лена, — сказал он, садясь рядом с ней на самый краешек табуретки и прикасаясь губами к розовому теплому виску. — Мне кажется, будто ты хандришь. Зря!.. Скоро встретимся снова…

— Я знаю, — прошептала она, чуть отодвигаясь.

— Ты понимаешь: Тентенникова я не мог послать — он очень горяч. Сам погибнет и пассажира может погубить. Из него конспиратор скверный, он, сам того не желая, может напутать.

— Зачем ты говоришь это?

— Хочу, чтобы ты знала, почему я решил лететь сам.

На счастье, в комнату вошел Тентенников и с неожиданной сообразительностью вмешался в беседу.

— Ну, что же, я, товарищ начальник, на высоте: все погрузил. Пора теперь собирать и остальное имущество.

Бумаги уже были уложены. Пришел моторист, вынес чемоданы из комнаты, и Лена поднялась со стула.

— Уезжаем? — спросила она.

— Пора, Елена Ивановна, пора! Телохранитель ваш готов, — с грубоватой нежностью сказал Тентенников. — Я сам ваши вещи уложил. Если помял что-нибудь, простите великодушно: у меня всегда дым коромыслом, трубка во рту!

Грузовики, крытые брезентом, стояли у выезда с аэродрома. Мотористы и механики, с винтовками на ремнях и вещевыми мешками за спинами, сидели подле автомобилей. Двор был завален обломками машин, сломанными досками, всякими лишними вещами, от которых теперь решили избавиться, и дальний угол двора казался огромной помойкой. Прижившиеся в отряде собаки, поджав хвосты, бегали вокруг машин, словно и им передавалось беспокойство людей.

Лена вдруг увидела на том месте, где вздымались раньше ангары, одинокую машину Быкова, и сразу что-то оборвалось в груди. В последний раз поглядев на самолет мужа, она пошла к двери. Вслед за ней вышли Быков и Тентенников.

— А где же папаша? — спросил Быков, когда Лена села уже рядом с Тентенниковым.

— Родитель твой? — усмехнулся летчик. — Он только что был здесь и вдруг вспомнил, что банки с вареньем у себя дома оставил. Вот и побежал за ними. Обещался потом на вокзал явиться.

— Вот хлопотун! — рассердился Быков. — Ванюшка характером тверже. Сидит, должно быть, с машинистом на паровозе и о происхождении миров рассуждает!

— Не потеряется старец! — крикнул Тентенников. — Он ведь такой: ни снаряда, ни снасти вовек не забудет.

Тентенников первым выехал со двора. Вслед за ним тронулись и остальные машины. Лена не оборачивалась; не было силы у неё еще раз посмотреть на Быкова. Особенно боялась она снова увидеть тот одинокий, словно забытый самолет.

В детстве она читала с Глебом книги путешественников, записки о приключениях и странствиях. О, как увлекали её тогда повествования о сильных женщинах, с большими, огрубевшими от вечной работы руками, как волновали её рассказы о смертях, перестрелках, потерянных и вновь обретенных жизнях… Сейчас она сама жила необычайно, странно. Разве так была раньше задумана жизнь? Ведь не верила она когда-то словам первого мужа о грядущей войне, которая захватит десятилетия и со временем выбросит их на новый берег стариками… Странно, о первом муже она давно не думала, а теперь вдруг снова мелькнуло перед ней его лицо со светлыми стекляшками пенсне… Неужели примета? Неужели и Быкова она никогда не увидит больше?

«Назад!» — хотела крикнуть она, но колонна машин уже далеко ушла от аэродрома, и, обернувшись, Лена ничего не увидела, кроме беспорядочно разбежавшихся по пригоркам деревьев да косматого, синеватого дымка, тянувшегося над тихим заречьем.

— Кузьма! — тихо сказала она, превозмогая слезы и снова оглядываясь назад.

— Ну, что вам на самом-то деле нужно? — недовольно бормотал летчик.

— Как вы думаете, скоро он нас догонит?

— Догонит, Елена Ивановна, догонит!

— Вы взаправду верите, что с ним ничего не случится? — спросила она, словно от Тентенникова зависело спасение её мужа.

— Конечно, верю, Елена Ивановна. Мы будем ждать его со дня на день. А вот и наш состав. Паровоз под парами — скоро тронемся.

Еще совсем недавно на аэродроме было шумно и весело: сновали от ангара к ангару торопливые мотористы, и в каждом помещении ждали Быкова верные люди. В четвертом часу летчики обедали в штабном домике, и если случалось, что к обеду являлся папаша, обязательно на стол выставлялись всякие соленья и варенья, и за непринужденной дружеской беседой быстро летело время. В дни, когда приходилось с утра вылетать в расположение противника, бомбить вражеские эшелоны и сбивать белые самолеты, в низеньком доме обедали поздно. Обеды были торжественны, словно именины справляли в такой день, торжествуя победу и возвращение боевых друзей, — сколько было тогда рассказов, споров, воспоминаний!

Теперь это осталось позади, отошло, промелькнуло, забылось… Будут еще хорошие дни, но то, что пережито, не повторится. И Быков медленно ходил по аэродрому, думая о недавней поре.

Ветер гнал по полю обрывки бумаг и газет, скрипели двери в ближнем доме, догорал дымок костра, разведенного кем-то возле разобранного ангара…

Быков взглянул на часы. Уже третий в начале, а человека, которого он должен доставить во вражеский тыл, еще нет… Только теперь вспомнил Быков о мотористе, оставленном Тентенниковым, — этот здоровый краснощекий парень сам вызвался до конца сослужить свою службу при боевом командире. — Наверно ждет меня у самолета, — решил Быков, направляясь к месту, где стоял раньше ангар.