Земля, которая еще мгновение назад казалась такой невозможно близкой, снова начала отдаляться. Быков вздохнул полной грудью и повел самолет на снижение.

И вот уже встречают его друзья. Щуря темные глаза, улыбается Свияженинов. Тентенников, размахивая руками, подходит к нему широким шагом, названый отец молча становится рядом, — он не из тех людей, которые умеют красиво говорить, но Быков чувствует, как волновался сильный человек с седой головой.

— Еще одной крестницей стало у тебя больше, — сказал Свияженинов.

— Долгая будет жизнь у неё…

— Теперь именины отпраздновать надо и гостей на праздник созвать. Только мы с тобой их не здесь праздновать будем, а в Москве, как и прежде, бывало…

— Когда же?

— С сегодняшним поездом выедем. Только что телеграмма пришла из наркомата: требуют нас с тобой.

— А как же самолет?

— Поездом повезут, сопровождать его возьмем Петра Ивановича. Тентенников пока тут останется.

— Мне без вас одному скучно будет, — сказал с огорчением Тентенников. — Нехорошо получается… Выехали вместе, а теперь я один остаюсь.

— Мы скоро вернемся, — ответил майор Быков. — Да к тому же у тебя теперь и товарищ есть хороший… Он оглянулся, подозвал Уленкова. — Вот с ним и не будет тебе скучно…

Тентенников недовольно насупился, но юноша с таким волнением заглядывал ему в глаза, что старый летчик, почувствовавший, как быстро привязался к нему Уленков, растроганно ответил:

— Только чтоб нас тут одних не бросили…

— Кто тебя бросит? — сказал Петр Быков. — Все могут тебя забыть, да уж только не я… С тех пор как Глеба на свете нет, я в тебя, как в зеркало, привык глядеться… Вместе жизнь начинали, вместе, старик, и помрем…

Майор Быков наблюдал за ними, и предчувствие щемило его сердце: неужто и старость этих дорогих ему людей будет такой же беспокойной и трудной, как и вся прожитая ими жизнь?

На аэродроме теперь наступила пора отдыха. Заместителю своему, капитану Ларикову, майор Быков приказал пока полетов не производить и ждать возвращения командира с новыми машинами. А насчет старшины Уленкова специально предупредил капитана:

— Парень горячий, мало ли как начудить может без присмотра… Пусть отдыхает… А скучно станет — можно изучать устав…

Уленков расстроился и долго рассказывал Тентенникову, как строго воспитывает его молодой Быков.

— Он на меня обижается за медвежонка…

— За медвежонка? Где ж вы его раздобыли?

— У проезжих людей купил.

— Давно?

— Да тому уже месяца три будет.

— А где он сейчас?

— Хозяевам пришлось вернуть…

Вздыхая, рассказал Уленков историю о медвежонке:

— Я возвращался из города и вдруг вижу подвыпивших парней, а за ними — медвежонок выступает… Парни ко мне пристали: «Купи да купи медвежонка. Он вырастет, на задних лапах ходить будет, ситро пить станет». Я взял да и купил. Веду в часть, а дорогой думаю: куда же мне деть его, окаянного? Надумал, что помещу его у одной знакомой старушки, она в деревне неподалеку живет. Прихожу, вызываю её за ворота. Выходит она — думает, что я ей путное скажу, — а я насчет медвежонка, изволите видеть. Она испугалась. «Я ни за что, — говорит, — его не возьму. У меня дома внуки малые, еще он их покусает». И все, кому я ни предлагал, отказываются. Что мне делать? А я жил сам в маленькой избушке, за аэродромом. Один жил: сосед мой в госпиталь ушел лечиться. Вот и решил медвежонка у себя в избушке поселить. Прожил он так у меня три дня, я ему еду носил. Он ко мне привык. Бывало, у окна сидит, ждет меня, а как я приду, он лапой по стеклу бьет: дескать, иди скорей, есть хочу! Жили мы с ним — душа в душу. И вот накануне Первого мая майор Быков решил нас побаловать — хороший обед устроить. Он приказал десяток кур по этому поводу зарезать. Курицу под бешамелью обещал повар приготовить. Я весь день был на аэродроме, возвращаюсь домой под вечер — и что же вижу? Ведут моего Мишку, как проклятого, а на земле пух, да перья, да кровь… «Не иначе, как ты, Уленков, мог такую вещь устроить?» — спрашивает Быков. Я, конечно, покаялся. «А зачем же ты у соседей медвежат крадешь?» — И тут, представьте, летчик с соседнего аэродрома подходит к Мишке, гладит его, и тот, негодяй, тычет мордой ему в колени, а на меня никакого внимания, как будто мы с ним и не дружили. «Ворованный медвежонок, — говорит летчик. — Вам, значит, ворованного и продали». Увезли медвежонка, — очень я обиделся. А Быков велел мне перебраться из избушки в общий дом. «Кто тебя знает, — сказал он. — Начал с медвежонка, а там еще, того и гляди, целый зоологический сад устроишь…»

— А медвежонок хороший был?

— Замечательный, — с увлечением сказал Уленков и начал повествование о смешных шутках и проделках медвежонка.

Тентенников чувствовал, что отныне без этого задорного, нетерпеливого, сумасбродного юноши ему скучно было бы жить. Он полюбил его сразу отцовской любовью, — такой маленький, верткий, щупленький, он был еще дороже волжскому богатырю. И желая развлечь юношу, Тентенников предложил:

— Отпросимся у капитана да махнем дня на два на рыбалку.

Уленков съездил на попутной грузовой машине в Псков, купил там два спиннинга и другие принадлежности для рыбной ловли.

Трату на спиннинги Тентенников счел излишним делом.

— Не люблю я заморских выдумок, — сказал он. — Мне в каждом деле главное — простота. И удить рыбу я люблю простой удочкой, такой, какую по детским годам помню. Я сам их тогда, бывало, ладил… И каких стерлядей лавливал, — ты таких, братец, и не видел… Лесу сам из конского волоса ссучу, крючок на поводце прикреплю, пониже крючка — свинцовое грузило, а поплавок смастерю из волчка… И такая получалась красивая удочка, что я с ней ни на минуту расстаться не решался.

— Нынче вам лень было бы такую же удочку мастерить. Лучше уж со спиннингами поедем.

— Нет, спиннинги ни к чему, — ответил упрямый Тентенников. — Пока для нас обоих хороших удочек не смастерю — с места не сдвинусь.

Два дня он возился, готовя удочки, а на третий день, рано утром, задолго до завтрака, разбудил Уленкова и весело сказал:

— Отпуск нам разрешен, теперь два денька погуляем на свободе… Лафа. И ушицы наварим на целый полк…

Они сразу собрались и по холодку тронулись в путь.

Место, где предстояло ловить рыбу, Уленков облюбовал давно — верстах в двадцати от аэродрома, на берегу озера. Место тихое, спокойное, дачников там почти не бывает, никто мешать не станет, ходи хоть голый, загорай на солнышке да вари уху…

— Замечательный денек выпал, — сказал Тентенников после того, как они прошли добрую половину дороги и присели на бревно отдохнуть. — Вот когда совсем состарюсь, из большого города уеду и буду век доживать на природе. Воздухом, как табачным дымом, глубоко затянешься, и сразу душа запоет… — Он посидел, помолчал и вдруг тихо спросил: — Может, по стаканчику барзачка оторвем?

«И любит же он по стаканчику отрывать!» — с огорчением подумал Уленков, начиная понимать, что Тентенникова привлекает не столько рыбная ловля сама по себе, сколько возможность отдохнуть и выпить на вольном воздухе.

— Я пить не стану…

— И не надо: мне больше останется…

Через полчаса они пошли дальше. Тентенников повеселел и радовался теперь каждому цветку, который попадался на дороге, каждой птице, вылетавшей из густого ивняка на прибрежье, каждому встречному человеку; любил он останавливать прохожих, беседовать с ними, толковать о видах на урожай, о покосах и после долгой беседы угощать крепкой папиросой собственной набивки. Незнакомые люди, распрощавшись, долго глядели ему вслед, — удивляла их размашистая веселость этого человека. И Уленков никак не мог примениться к быстрой смене тентенниковских настроений: от хандры к безудержной веселости, к упрямой настойчивости, проявлявшейся по любому поводу и приводившей к жестоким нескончаемым спорам. И вот — вдруг наскучит спорить Тентенникову, рассмеется он, похлопает Уленкова по плечу и шутя заметит: